Но к чему же клонит оратор? Ага, он торжественно выразил свою веру в высокие моральные качества председателя совета министров и… рекомендовал порвать дипломатические отношения с Москвой… В качестве особо веского аргумента он огласил полученное им из Бельгии письмо какого-то директора лицея, который держался того же мнения. Это вызвало бурные аплодисменты.

Тем временем Висконти разговаривал с Фроссаром. Он знал, что Фроссар зарится на пост министра информации, а так как Висконти и сам терпеть не мог Жироду, они охотно перемывали ему косточки. Эррио постучал молоточком по столу и сказал:

— Слово предоставляется господину Фроссару.

Это была первая фамилия, хоть что-то говорившая Жану де Монсэ. Он слышал, что Фроссар левый. Но кто он такой? Социалист? — «Нео», — шепнул ему Пасторелли Как так «нео»? Для Жана де Монсэ, студента-медика, «нео» было условным обозначением раковых опухолей: его употребляли в клинике при больных.

Из всех выступавших в этот день Фроссар оказался первым парламентским оратором в полном смысле этого слова. Речь его лилась плавной, вкрадчивой музыкой. Сначала, как полагается, было вступление, долженствовавшее выразить, какое серьезное значение имеет в его глазах и в глазах его единомышленников всякий чрезвычайный закон. Но благо отечества — высший закон! (Браво! Браво!) — А ведь если коммунистические взгляды и допускаются законом, как любые другие взгляды, то большевизм — это уже государственное преступление! (Аплодисменты.) — Оратор сообщил, что ему понятны и сомнения юристов, и колебания республиканцев… Ах, если бы суд уже вынес приговор коммунистам!..

— Нам предстоит, господа, лишить людей депутатских полномочий без наличия предварительно вынесенного судебного приговора, то есть без элементарных гарантий справедливости, обеспечиваемых судом, без прений сторон… Это столь важное обстоятельство, что я обязан обратить на него ваше внимание.

Но что это он говорит дальше? Жан приподнимается и, опершись о колонну, нависает над дамами. Пасторелли тянет его за пиджак. Что это Фроссар говорит? При чем тут «тонкое замечание господина заместителя председателя совета министров»? Что, что? Оказывается, ежели б неделю тому назад четыре коммуниста встали, ежели б они не отказались подняться с мест, то не появился бы и законопроект о лишении коммунистов депутатских мандатов, акт тем более произвольный, что закону в нем придана обратная сила.

Висконти встретился взглядом с Домиником Мало. Толстяк закивал головой, что означало: «Твой Фроссар зарвался!» Далее Фроссар заявил, что он, как и предыдущий оратор, не считает письмо к Эррио достаточно серьезным поводом для обвинения, но все же и он сам, и его единомышленники будут голосовать за законопроект, потому что в душе у них горит одинаковая ненависть и к гитлеровскому режиму, и к коммунистам. (Аплодисменты.)

Все это явно было только вступлением, а вот теперь начинается главное: — Для рабочих масс, — как это ни покажется, возможно, невероятным высокому собранию, — русская революция все еще не потеряла своего ореола. Сколько бы им ни говорили…

Висконти спустился с амфитеатра к скамье министров и подсел к Монзи. Министр путей сообщения восхищен красноречием Фроссара:

— Видите ли, дорогой Ромэн. Он всю жизнь ждал этой минуты. Таких ораторов у нас немного… Он покоряет не внешними эффектами, а самой сутью своих речей.

— Господа депутаты, позвольте мне с полной откровенностью заявить с этой трибуны о нашей позиции. Мы думали, что настанет день, когда идеи социализма, которые озаряли своим светом наши умы, которые мы благоговейно чтили в сердце своем, осуществятся на благо всем и, освободив человека, возвысят его…

В одной стороне зала, в самом левом секторе, люди встают, рукоплещут… В правой стороне хихикают.

— Большевизм — это преступление…

Монзи наклоняется и слушает как тонкий ценитель; его пухлая рука играет ножом для разрезания бумаги.

— Наша ошибка состояла в забвении сущности большевизма, который не может быть иным, чем он есть!

— Ваша ошибка! — кричат справа.

— Да, наша… Господа депутаты, неужели мы здесь, в собрании представителей французской нации, не должны снисходительно отнестись к человеку, когда он чистосердечно признается, что совершил ошибку?

Жан спрашивает Пасторелли: — Он был коммунистом, что ли? — Был… двадцать лет назад…

Оратор теперь в своем репертуаре и разглагольствует с обычным своим пафосом, волнуя сердца всех парламентариев:

— У нас у всех бывают часы уединенного раздумья, беседы с самим собой, когда человек окидывает взглядом свое прошлое и судит себя без снисхождения, особенно когда он, подобно мне, уже находится на том склоне жизненного пути, где больше сумрака, чем света, — и, конечно, все то, что он изведал за долгие годы жизни, порождает в нем некоторую скромность, некоторое душевное умиротворение…

А вот и третий поворот. Поучая всех этих депутатов, ничего не знающих о России, Фроссар, как опытный специалист, мастер своего дела, читает им лекцию. Что за человек Сталин? Чего хочет Сталин? Чтобы понять это, надо знать историю большевистской партии… А уж он-то, Фроссар, знает ее прекрасно. Депутаты слушают, как школьники в классе. Жан тоже слушает.

— Господа, прошу извинить меня, но я настаиваю: нам надо знать историю большевизма. Когда Ленин в 1903 году, порвав с социал-демократами, такими как Мартов и Дан[321], основал большевистскую партию, он поставил своей целью… — Кто же в этом зале знает что-нибудь о Дане или Мартове? Зато все трепещут, узнав, что в 1907 году в Тбилиси Сталин, носивший партийную кличку «Коба»… Ага, теперь уже проглянуло затаенное намерение оратора — он укоряет французскую пропаганду за то, что она не знает таких вещей и ограничивается удручающе скучными историческими обзорами, схематическими докладами, которые читают по радио академики старческими дребезжащими голосами, или же замыкается в литературу, предназначенную для чрезвычайно узких кругов. В зале начинается движение. Но, бросив это замечание, Фроссар идет дальше. Он цитирует Сталина, читает отрывок из его выступления в 1925 году:

«Перейдем ко второй опасности.

Характерной чертой этой опасности является неверие в международную пролетарскую революцию; неверие в ее победу; скептическое отношение к национально-освободительному движению колоний и зависимых стран; непонимание того, что без поддержки со стороны революционного движения других стран наша страна не могла бы устоять против мирового империализма; непонимание того, что победа социализма в одной стране не может быть окончательной, ибо она не может быть гарантирована от интервенции, пока не победит революция хотя бы в ряде стран; непонимание того элементарного требования интернационализма, в силу которого победа социализма в одной стране является не самоцелью, а средством для развития и поддержки революции в других странах».