— Назовите имена! Иначе вы не имеете права!.. Лучше уж молчите! Пока не назовете имен, не имеете права бросать такие обвинения! — кричит Пармантье. Ксавье Валла подхватывает: — У вас весьма странная позиция для офицера действующей армии.

Сесиль… Вот она теперь какая… Ведь это, конечно, Сесиль, это не призрак, это Сесиль… такая похожая на прежнюю и вместе с тем совсем иная… какая-то чужая… Кажется, она немножко пополнела… Ну, уж это со стороны Жана просто месть за обиду… Он не уйдет. Не может уйти. Если он пойдет к выходу, вдруг Сесиль его увидит, поймет, что он убегает. Да и зачем ему убегать? С какой стати? Сесиль… Еще кто-то вошел. На скамьях стало очень тесно. Боже мой! Боже мой! Зачем они тут встретились? Что же теперь будет, если она его увидит? Она скажет: — Это ты, Жан? Почему же ты не здороваешься со мной, Жан?..

Эрнест Пезе[324] выкрикивает с места, что раз уж требуют назвать имена, надо во всеуслышание назвать имя Альфонса Шатобриана, автора романа «Сноп силы». Кто-то кричит: — А «Гренгуар»? — И со скамей крайней левой доносится: — Назначить следственную комиссию! — Кериллис говорит о механике немецкой пропаганды, о господине Абеце… — Где же тут измена? — кричит Ксавье Валла. — Я не ставлю вопроса об измене, — подает совершенно необъяснимую реплику Кериллис. А Франсуа Бодуэн в позе Сен-Жюста бросает: — Сегодня поставлен вопрос об измене. — Господин Кериллис говорит о «Же сюи парту». Господин Ксавье Валла гневается. Господин Кериллис говорит о Бисмарке, о войне четырнадцатого года, о газете «Бонне Руж»[325] — и ему не мешают говорить. Но как только он возвращается к рисункам, помещенным в «Же сюи парту», Ксавье Валла кричит, что это шутка дурного тона. Пьер Коломб заявляет, что подобные споры отнюдь не поднимают духа нации, а господин Скапини добавляет, что в военное время нечего заниматься словопрениями… Дело Амуреля, дело Абеца, Фердонне. — Фердонне — это мразь! — кричит кто-то. — Вы правы, — это мразь, — подтверждает Кериллис и вкратце характеризует «произведения» и «идеи» господина Фердонне. Тогда ему кричат: — Скажите лучше о Советах! — А когда Кериллис настойчиво подчеркивает сходство между статьями в «Же сюи парту» и произведениями Фердонне, Ксавье Валла бросает: — Почитайте-ка «Юманите»… — Но Кериллис продолжает говорить о «Же сюи парту», и Ксавье Валла вопит: — Вот мы начнем с того, что лишим вас парламентской неприкосновенности, а потом поговорим на суде!

Это Сесиль и вместе с тем не Сесиль. За полгода разлуки всякая женщина меняется и уже не походит на образ, который хранила память. И было страшно, что Сесиль так близко, что она двигается, дышит, и каждую минуту можно встретиться с нею взглядом. Когда Жан видел ее в последний раз, он ведь был еще мальчиком, никогда еще не держал женщину в своих объятиях. А теперь самое ужасное было то, что, как он ни старался отогнать от себя эту мысль, — он сравнивал. Он сравнивал Сесиль. И с кем, боже мой, с кем? Как мог он совершить измену?.. И внизу, в амфитеатре, тоже время от времени раздавалось это слово: измена… Ах, они сами не знают, что говорят… Что же еще испытывал Жан? Он весь замирал словно охотник в засаде, который глядит и глазам своим не верит, увидев вдруг перед собой птицу, живую, волшебную птицу, ту самую, за которой гнался во сне. Сесиль. Теперь он обнимет ее. Теперь он знает, что это значит. В висках у него стучало, ноги похолодели. Ему было страшно тех, кто сидел вокруг. Страшно Пасторелли и черноволосой дамы в браслетах, старого господина, соседей, похожих на полицейских агентов, — всех было страшно, и особенно — того военного, с которым пришла Сесиль. Кто он, этот военный?

— Когда господин Фердонне говорит с ненавистью о демократических установлениях, он встречает в нашей стране сочувственные настроения, и это дает мне основание сказать, что Германия находила у нас благоприятную почву для своих замыслов. И я не первый говорю это, — это сказал профессиональный литератор господин Шарль Моррас. Да, именно у него я нашел выражение «гитлеровские настроения». Следовательно, во Франции есть круги, где о еврейском вопросе думают то же, что и господин Фердонне, где о чехословацком вопросе думают то же, что и господин Фердонне, где о союзе с Восточной Европой думают то же, что и господин Фердонне…

Тут речь Кериллиса заглушили крики, стук пюпитров, возгласы. Пасторелли что-то шепчет, но слова его не доходят до сознания Жана, так же, как и то, что говорится в зале о перераспределении колоний, так же, как и обвинение, которое Тиксье-Виньянкур бросает Кериллису: — Я-то никогда не завтракал с Абецом! — и реплика Кериллиса: — Господин Тиксье-Виньянкур, вы сами должны бы первым потребовать выяснения этого дела… поскольку вы являетесь единственным дориотистом в палате. Каждому известно, что вы всегда выступали здесь как защитник и сторонник идей господина Дорио и самого господина Дорио и что Фердонне был в Берлине, если верить заявлению его матери, опубликованному в «Птит Жиронд»[326] представителем и корреспондентом газеты господина Дорио…

— Ну уж нет, позвольте мне ответить сразу!

Жан ничего больше не слышит: ни объяснений Тиксье-Виньянкура («Я никогда не принадлежал к ФНП[327], но считаю своим долгом сказать, что всегда питал большую симпатию к господину Дорио, который лучше разгадал советскую игру, чем оратор, стоящий сейчас на трибуне!»), ни заверения Кериллиса, что он считает гитлеровцев, заседающих в палате, людьми заблуждающимися, но честными, отнюдь не изменниками. Жан не слышит возгласов Пьера-Этьена Фландена, сообразившего, что Кериллис метит и в него. Ни воплей. Ни заключительной части речи Кериллиса… Ни восхваления достоинств Пьера-Этьена Фландена, воспетых самим Пьером-Этьеном Фланденом… Всей этой бесконечной адвокатской речи Фландена в защиту давней его политики, о которой Жан по молодости лет не имеет представления… нет, он ничего этого не слышал — ровно ничего. Ни замечаний, которые бросал Пасторелли. Не слышал он потому, что Сесиль провела рукой по волосам, и он увидел ее тонкое запястье; потому, что Сесиль чуть повернулась и сказала несколько слов военному, который пришел с ней; потому, что Сесиль была тут, так близко, — Сесиль, живая, реальная женщина, а не призрак, не сон, не фотография; Сесиль незабываемая и забытая, похожая и не похожая на прежнюю Сесиль; образ, хранившийся в памяти, который вдруг воплотился, движется,