Золотарев вступил в туннель. Названия на корешках вызывали обильное слюноотделение. К тому моменту Золотарев поднаторел, шарил, что чего стоит. Греб тома, пока мешок не переполнился. Пора назад, а книги все лучше, ценнее, древнее. Человеческая кожа, гравюры, от которых Золотарев блевал, свитки затопленных континентов. Пришлось освобождать мешок. Азарт и жадность толкали вперед. Туннель раздваивался. В полумраке сновали нетопыри, плели сети гигантские пауки, однажды Золотарев встретил крысу с человеческим лицом. По ощущениям, он находился в лабиринте больше суток. Жажда заставляла лизать пол. С потолка сочилась вода. Иногда за стеллажами мелькал Эрлих. Золотарев спотыкался, падал, полз. Книги прожгли в мешковине дыру. Золотарев расплакался, свернулся клубочком и уснул на каменном полу, а проснулся в прихожей букиниста. Милиционеры хохотали над незадачливым воришкой. Их вызвала гувернантка Эрлиха. Золотарев пробыл у букиниста пять дней.

Ему впаяли пятерку за грабеж, ведь Эрлиха, ни живого, ни мертвого, в квартире не было. Амнистировали в сорок первом и призвали в Красную армию. Но фортуна снова улыбнулась Золотареву: войну он отсиживал в дальних окопах, в составе шестьдесят седьмой стрелковой дивизии Карельского фронта. Лишь в сорок четвертом их встряхнуло. Началась Свирско-Петрозаводская операция, десантников кораблями отправили в тыл финнам. Финский главарь Пааво Талвел активно использовал летающих полипов, но красноармейцы захватили плацдарм противников и огнеметами сжигали пришельцев (Золотарев под шумок кокнул вредного замполита).

Вновь его посадили в сорок восьмом. Изнасилование, убийство, надругательство над трупом… уж больно хороша, больно неприступна была та машинистка. Повезло, что не расстреляли.

Одиннадцать лет в лагерях, стройка за стройкой. Благо снасильничавший Золотарев, вопреки статье, сумел подняться по иерархической лестнице. Околевшие зэки днем и ночью намывали, рубили, пешнями кололи лед, а Золотарев командовал и пресмыкался перед офицерами. Командовать ему нравилось, пресмыкаться – нет, но правила есть правила. Хочешь спирт и цигарки – изволь лизать задницы.

О том, что лизать не обязательно, Золотареву поведала Стешка, работавшая кухаркой при Ярцеве и капитане Енине. Подошла, говорит: не желаешь ли быть здесь главным? Не только над сидельцами, но и над Ярцевым? Он, конечно, рассмеялся: ты, что ли, меня главным назначишь, свиноматка? Не я, говорит. Матушка. Идем, познакомлю.

Матушка отбывала срок в мерзлоте, наказанная за какие-то провинности родней, считай, такая же арестантка, как Золотарев. Но у нее было что-то типа рации – лесной холм с дыркой. Стешка стояла за спиной, а Золотарев слушал матушкин голос, и жизнь его перекраивалась, делилась на «до» и «после». То, чего он не нашел в книгах, ему дала тайга. Матушка причастила. Золотарев приник ртом к дыре, и в его глотку полезли пиявки. По первой было противно, но он привык.

Стешка объяснила: ты – не зараженный, ты – носитель. И можешь отдать пиявку кому угодно. Только их количество ограничено, выбирай с умом. Кто пиявку съест, тот себя забудет, станет прислуживать носителю. Вот как здорово матушка придумала, какую ценную вещь из себя высрала, родненькая.

Носитель мог впустить в мир матушкиных деток. Дыра научила нужным словам. Необходимы были ветки и кровь, и оставалось ждать дождя.

– Чья кровь? – спросил Золотарев Стешку.

– Твоя, охальник, чья ж еще.

Золотарев прикинул: «А на кой мне эта херь в земле сдалась? Я ж могу любого прокурора сделать своей игрушкой, горком возглавить или вообще в Америку свалить и, чиновник за чиновником, добраться аж до Эйзенхауэра. Президент Соединенных Штатов Дорофей Золотарев».

Но стоило ему об этом подумать, мысленно матушку предать, как боль, какой он прежде не испытывал, ввинтилась в мозг. Казалось, черепушка взорвется, вылетят глазные яблоки. Урок длился минуту – хватило на всю жизнь.

«Понял, матушка. Понял тебя, ненаглядная…»

В голове полыхнуло.

«Харэ, родная, понял! Откопаем в лучшем виде!»

Боль постепенно унялась.

Детки пришли из дождя и слизали кровь с рассеченных запястий Золотарева. Было щекотно.

– Слышь, Стешка. Типа мы с тобой – супруги, а это – выблядки наши.

– Меньше болтай, конченый. Делом займись, матушке жертвы нужны, а детишкам – корм.

– Как два пальца…

Он отдал пиявок вохровцам, по очереди, и те стали его безропотными слугами. Он подчинил себе Ярцева и Енина, и наступила пора кровавых жертвоприношений. Сокращение штатов, как он это назвал. В расход были пущены офицеры, большая часть конвоя, зэков, вольнонаемников. Вот вам суточные, суки, вот вам монтажные.

Золотарев оставил полторы сотни рабов, необходимых для рытья. Он чувствовал: матушка близко. Раньше казалось, у важных шишек только и забот, что шампанское пить да лопать икру. Но выяснилось: высокая должность – большие хлопоты. Надо хранить котлован от посторонних глаз, не допускать к нему чужаков с материка, слать телеграммы, подписываясь именами покойников, следить за питанием деток. Замешкался – а у тебя побег. Хорошо, что далеко не ушел сучонок с земснаряда…

А есть еще карга, повадившаяся ходить в поселок, как к себе домой, неуловимая для детишек. Она особо тревожила и Золотарева, и Стешку. За время служения матушке ее полдюжины раз видели у котлована. Золотарев лично видел: морщинистое страшилище ошивалось возле брошенных бараков, но посланные конвоиры никого не нашли.

Может быть, лесная ведьма настолько страшная, что даже детишки брезгуют? Попадись она Золотареву, шкуру бы содрал, четвертовал бы…

– Тяжела ты, шапка Мономаха. – Золотарев расстегнул мотню и помочился на рабов.

Ничего. Сдюжим. Главное, Стешка сказала, актриска годится на роль ключа. Плохая новость: живой ее Золотарев не отсундучит. Хорошая: когда они освободят матушку, баб у Золотарева будет хоть жопой ешь. И актрис, и спортсменок, и негритянок.

– Енин!

– Хозяин. – Капитан, доселе окаменевший, шевельнулся за спиной Золотарева.

– Как зовут соску, которой фотография в столовой висит?

– Людмила Гурченко, хозяин. Фильм «Карнавальная ночь».

Золотарев почесал промежность.

– Я ей такую карнавальную ночь устрою, мама не горюй.

Глава 16

– Ну вот, – рассказывал Глеб, пока они шагали к лагерю вдоль вертлявого ручья. – Нам по восемнадцать, дури много, взяли мы литровый бутыль самогона. А у этого Аркадия – рюкзак, солдатский такой, плотный, из брезента, что ли. Положили туда, идем по деревне. А зима, гололед. Аркадий возьми да упади.

– Разбил! – ужаснулась Галя. В одной руке она несла авоську, в другой – собранный галантным Глебом букет черемухи, тяжелые белые гроздья цветов.

– Вдребезги! Но самогон не вытек. То есть стал вытекать такой тонкой струйкой.

– Представила.

– Аркадий говорит: «Я сейчас». И – скок – через забор. Ну, наверное же, побежал тару просить. Жду, он возвращается, довольный. Тащит грязную-прегрязную миску, собачью миску, он ее из будки спер!

– Фу! Мальчики!

– И я говорю: «Фу!» А Аркадию хоть