– Тебе не больно? – спросил Сева у отражения. Бледный отзеркаленный мальчик смотрел на него глубоко посаженными глазами. Кожу испещрили фурункулы и пустулы. Огромный пурпурный гнойник взгромоздился на переносице. Сева сдавил пальцами щеку. Из пор, как фарш из мясорубки, полез дурно пахнущий крем. Лопнувший фурункул забрызгал зеркало гноем.

Сева снова перенесся в февраль.

Маруся вела себя странно с утра. Отказалась от корма, нервно обмахивалась хвостом и задирала заднюю ногу, будто пыталась почесаться копытом. Она то припадала на живот и терлась головой о земляной пол, то поднималась, пьяно шатаясь, и все косила на Севу опушенным ресницами глазом, умоляя помочь.

– Спокойно, девочка, папа скоро приедет.

Но папа не спешил.

Маруся мычала и металась по стойлу, колола рогами воздух. В пустой деревне двенадцатилетний мальчик утешал ее, забалтывал коровью боль.

– Не понимаю, – пробормотал он в понедельник. Корова монотонно жевала яровую солому и выглядела вполне здоровой. Мало того, ранки исчезли с упитанного Маруськиного бока.

Папа похлопал Севу по плечу и сказал устало:

– Будем наблюдать.

От папы пахло алкоголем и почему-то женскими духами.

Маруся ела много сена, крепко спала и давала вкусное молоко. А что до ТОЙ ШТУКИ, папа отмахнулся: «Обычный мусор, забудь».

Но Сева не забыл. Он баловал буренку морковкой, солью и сахарной свеклой и тихонько расспрашивал:

– Что это было?

Корова молчала.

В конце марта оставшийся один Сева доил Марусю. Обмыл вымя, как учил отец, вытер, помассировал. Первые струи сцедил на землю, подставил ведро. Умело и энергично задвигал руками. Жирное молоко плескалось в посудине. Муха – откуда она в марте? – жужжала под кровлей коровника. Соски Маруси были твердыми и прохладными, что там, холодными. Но без трещин и опухолей. Сева работал кулаками и рассказывал корове про школу, про девочку из восьмого класса, которая ему улыбнулась. Смазывая вымя вазелином, он заметил, что Маруся внимательно на него смотрит. Выгнула шею и таращится блеклым зрачком. Было что-то дикое, неестественное в положении рогатой головы. Захотелось сбежать из коровника.

– Ты че?

Маруся не моргала. Изумрудная муха села на ее глаз. Скрипнула дверь, и тень накрыла Севу.

– Сынок…

Сева взвился, чуть не упал с табуретки.

– Ты не уехал?

В полутьме коровника папино лицо было каким-то неживым. Словно фотография с надгробий, которые он опекал.

– Не поеду я, – сказал папа чужим голосом. – Не поеду больше, нечего мне там делать.

Севе обрадоваться бы, но он ощутил беспокойство. Хмурился, глядя, как отец забирает ведро, как припадает к цинковому краю, как жадно пьет, и молоко стекает по отцовской груди.

…Стоя у зеркала, Сева оттянул веко. Сосуды лопнули, окрасив белок розовым. Юношеский пот пах резко и неприятно. Вот почему от него отсаживались одноклассники и та самая девочка, улыбавшаяся в марте, брезгливо обошла стороной.

– Мне надо к доктору, – сказал Сева вслух. Язык проваливался в дыру между резцами. Ветеринар из колхоза быстро его подлечит, введет зонд, промоет рубец раствором натрия сульфата и калия перманганата. Даст касторового масла.

«Когда я в последний раз ел?»

Вроде позавчера. Солома, прессованные дрожжи и веточный корм. Их новое питание после смерти куриц, после того как Гришины перестали покидать хутор.

В апреле Севе приснился кошмар. Маруся вошла в его комнату на задних ногах, как человек. Распахнула пасть в немом крике и упала на парализованного страхом мальчика.

Он проснулся от острой боли. Прежде он не испытывал такую сильную резь. Будто в желудок напихали гвоздей. Он поплелся в коридор, хватаясь за живот, толкнул дверь отцовской спальни.

Папа лежал на кровати под шевелящимся одеялом. Только это было не одеяло. В рассветных сумерках Сева увидел, что по отцу ползают волосатые скаты, ТЕ ШТУКИ. Глаза трепыхались на стебельках. Шипы впивались в кожу, сосали…

Сева проснулся. На этот раз по-настоящему. И боли не было. Лишь отзвук боли, как затихающее эхо.

– Выпей молока, – сказал отец за завтраком. – Это лучшее лекарство.

Сева пас Марусю, отгонял от полыни, подрезал копыта, драил поилку. Отец молчаливо копался в огороде или возился на пасеке. Иногда он не ночевал дома, а утром Сева видел, как отец идет со стороны кладбища, отплевываясь, словно ел землю.

– Что это, пап?

Отец склонился к Марусе, изучая пузырь, вздувшийся под левым ухом. Он ткнул пальцем. Пузырь лопнул, залив серозной жидкостью коровью шкуру и папино лицо. Запахло тухлятиной. Ни Маруся, ни папа и бровью не повели.

– Ты чувствуешь? – спросил завороженно отец. – Чувствуешь, что все нормально?

– Да, – вдруг осознал Сева. Все нормально. Все так, как должно быть.

…Он оставил зубы на умывальнике и вышел во двор. Прошел к дому, жмурясь от яркого света. Покричал, но без толку. Кто-то разбросал в сенях мокрые комья земли.

– Пап?

Сева зашагал к коровнику. Смрад накатил волной, он подумал: «Хорошо все-таки, что у нас не бывает гостей». И отворил дверь.

Маруся апатично жевала сено. Ее туша раздулась от трупных газов, ткани сочились слизью, а морда заплесневела, выгнила и покрылась нарывами и зеленоватыми кратерами. Облако мух роилось вокруг дохлой коровы, насекомые откладывали яйца в ранах. Сева не видел с этого ракурса, но знал, что бурая кремообразная жижа стекает из-под хвоста коровы. Отяжелевшее, отвисшее к полу брюхо кишело личинками. Дождь из белых опарышей барабанил по настилу и по спине отца, стоящего на четвереньках под Марусей. Отец был абсолютно голым. Он припал беззубым ртом к червивому вымени и пил из соска.

– Папуль…

Отец повернулся резко и потянул ноздрями воздух. Его глаза тоже выгнили. Он устремился к сыну, навис – секунды не прошло. Он напоминал кобру, раскачивающуюся перед добычей.

Маруся взмахнула хвостом, отгоняя мух.

Сева улыбнулся и задрал повыше голову. Папа склонился над ним, нежно обхватил пальцами бугристые щеки и прижался губами к сыновьим губам. Густое молоко потекло в горло Севы из папиного рта.

Заяц выблевал бы, но у него не было желудка.

«Здесь то же самое», – понял он, охваченный тоской. Сплошная Яма, из нее не вырваться. Но он попробует. И Заяц побежал, и бежал, пока не достиг западных рубежей Родины, Польской Советской Социалистической Республики, где, начиная с сорок пятого года, длилась зима. Заяц увидел реку, людей, группу девочек на льду. Он подбежал ближе…

Когда наступила ночь, им выдали коньки из костей и отвели на реку. Их было семеро, не считая надзирателей, – таков ритуал, семь девочек из года в год с тех пор, как в безымянной гробнице в крипте под Судной