когда я ушла, пригрозил испортить карьеру.

– Вот сволочь!

– Ну и испортил. Пробы отменились, остался театр, но там тоже не все гладко. Ну и сюда меня прислали по его наущению.

– Хоть что-то хорошее сделал…

– Отведайте, – вмешался Муса. – На голодный желудок не поется.

Уха была превосходной, как и каша со шкварками. Похожую кашу варила Галина бабушка. Комплименты окрылили повара.

– Я пиво принесу.

– Погоди, по такому случаю… – Чернявый здоровяк сбегал в палатку и вернулся с четырьмя бутылками хереса.

– Откуда, Церцвадзе? – удивился Вася. – В Рубежке же только самогон.

– Блат сильнее Совнаркома! Галина, пять капель.

– Мне на донышке…

Потом был импровизированный концерт. Вася играл на гитаре, подбирал аккорды, а Галя пела. Влюбленные глаза рабочих напоминали звезды, спустившиеся к костру. Шелестело пламя, шелестел древний лес, и в финале «Одного лишь чувства» зигзаг молнии распорол темное небо. Галя взвизгнула от неожиданности и засмеялась. Не было ни грома, ни дождя, ни дискомфорта, ни тяги по далекому дому. Лэповцы оказались полной противоположностью обитателям угрюмого поселка. Мысли о возвращении к гидростроителям портили чудесный миг.

Выступление было награждено шквалом аплодисментов. Галя раскланялась, села на бревно возле Глеба, он укрыл ее телогрейкой. Вася затянул песню Марка Бернеса.

– Какие у вас жабры красивые, – сказал простодушно Муса. – Оттого у вас и голос такой, как у сирены.

– Ну что вы… какой голос…

– Много среди актеров?..

– Полулюдей? Существ? – Галя не обиделась. – Насколько я знаю, только Милляр. Но они же скрывают. Думаю, тех, кто душу продал, много.

– А я бы продал душу, – сказал Глеб.

– В обмен на что?

– На знакомство с вами.

– Видите, и познакомились, и сэкономили душу.

– Не буду вам мешать, – отодвинулся Муса и пихнул соседа: – Пусть общаются москвичи.

– А мы, значит, снова на вы? – улыбнулась Галя.

– Прости. Твое выступление навеяло.

– Ты постоянно извиняешься. Прекрати.

– Ты не такая, как я себе представлял.

– А ты представлял?

– Все представляли.

– Разбалованную козу? Жизнь меня, Глеб, не баловала. – Галя повертела в руках кружку. – Тяжело быть полукровкой. Это здесь на мои… особенности плевать. А на студиях, в театре… уж поверь. Люди заостряют внимание. Со второго курса ВГИКа чуть не вылетела. На факультетском собрании собирались меня отчислить за критику марксизма. А на самом деле – из-за внешности.

– Ты потому удалила перепонки?

Она посмотрела на свои пальцы с едва заметными шрамами.

– Удалила, а потом пожалела. Не стоило прогибаться. Ты знаешь Саврасова? Не художника, а актера.

– Конечно. Он дядю Ваню играл.

– И дядю Ваню, и Кирова. Фактурный мужик, эдакий Шаляпин. Мразь редкостная. Саврасов на меня глаз положил. Я еще не была в браке. А он был, в очередном. И все за мной увивался. – Галя поправила волосы. Рассказывать Глебу, с которым познакомилась несколько часов назад, было легко. – Я совсем юная, неопытная. Страшно его боялась, слышала всякие байки. Однажды он меня в гримерке зажал. Говорит: «Озолочу». От него форшмаком несло. – Галя поморщилась. – Он свою рубаху расстегнул, а на груди – татуировка. Руны, кольца, в кольцах – Дагон. И татуировка светится. Саврасов говорит: «Мой покровитель тебя тоже хочет, рыбка».

– А ты что? – спросил взволнованный Глеб.

– Сказала, чтобы он катился в океан к своему Дагону.

– Лихо!

Галя достала сигарету. Глеб чиркнул спичкой, поднес огонек.

– Саврасов стал подличать. Я должна была в пьесе Островского играть главную роль. Вывесили списки, смотрю: у меня роль эпизодическая. Вечером его встречаю в пустом фойе, он говорит: «Не передумала? Мы с моим богом ждем».

Глеб весь напрягся, слушая. Галя подумала, что у него красивые глаза. Мариэтта Шагинян наверняка бы сравнила их с черносливами.

– Новая пьеса – меня вовсе нет в списках. Я решила: хватит. Уволюсь. Вернусь в Одессу. Но перед увольнением очень мне хотелось отомстить борову.

– Так-так-так, – заерзал Глеб.

– У Саврасова был день рождения. Отмечали в театре. И был там на столе форшмак. Я взяла тарелку, подошла к имениннику, он весь расплылся. И я ему форшмак в морду – на! У всех на глазах.

– Вот это да!

– Другой рукой – за ворот и рванула рубашку, да так, что пуговицы отлетели и все увидели знак Дагона. Говорю: «С днем рождения».

– Умница! А дальше что?

– Дальше был товарищеский суд. Постановили требовать дирекцию об увольнении артистки Печорской. За меня заступились коллеги. Написали письмо Фурцевой, что Саврасов – член «Тайного Ордена Дагона». И пронесло.

– Так вот он куда пропал!

– Я слышала, он сильно пьет. Долго боялась одна по улицам ходить… Мне, Глеб, не очень везло с мужчинами. И ты еще не знаешь историю о Кукушкине и тухлой рыбе. Боюсь, как бы ты не отсел.

– Отсесть? Лишиться лучшего места в зале? Я требую историю о Кукушкине!

Они говорили, смеялись, пили херес и крепкий чай. Тайга похрустывала валежником, пахла гнильцой и сыростью. Если идти на юго-восток, окажешься в странном поселке, где люди похожи на сомнамбул.

Галя замолчала, любуясь огнем, размышляя. Резко повернулась к Глебу.

– Я хочу остаться.

– В Яме?

– У вас. Я не хочу возвращаться в поселок и ночевать там.

От радости Глеб едва не упал с бревна. Вскочил и замахал руками:

– Ребята! Наша гостья хочет…

– Остаться, – закончила за него Галя. – Разрешите мне, пожалуйста, пожить у вас. Это всего до пятницы, в пятницу уплыву пароходом. Я не привередливая, к палаткам привыкшая, ем мало.

– Худая, как воробушек, – сказал кто-то.

– Откормим, – сказал Муса.

Вася Слюсарев огладил бороду, раздумывая.

– Бугор, – крикнули Васе. – Ну что сидишь? Решай.

– Решайте, Василий, – сказала Галя. – Я Мусе буду на кухне помогать.

– Мне помощь понадобится. Двадцать семь ртов – шутка ли?

– Не знаю, – произнес Вася. – Женщина в лагере – не к добру. Да и слишком много москвичей на квадратный метр.

Галя поникла. Вася не смог сдержать улыбку.

– Да, конечно можно!

– Ура! – Галя порывисто обняла Глеба.

– Но учтите, – сказал Вася. – Мы храпим, как суки!

– А я сплю как убитая! Храпите на здоровье!

У костра зазвенели кружки. Забренчала гитара. Умял рыбью голову Блох.

Глава 17

В полночь они спустились с гольца, вылезли из заледеневших шурфов, выползли из нор, в которых перебирали свои игрушки: кости и черепа. Одни игрушки были новыми, другие – очень старыми, принадлежавшими оленеводам, геологоразведчикам, старателям, скопцам, дезертиру царской армии; бедолагам, которых авантюризм, легкомыслие, фанатичная вера, жажда наживы или просто глупость привели в тайгу. Там были даже кости мезозавра.

Существа, проливавшие кровь во времена ящеров, быстро двигались в ночи. Над ними сияли звезды. Кустарник щекотал их