животы. Щупальца извивались, трогая воздух. В пароксизмах вечного голода они мчали к своей цели. Иногда самцы прыгали на самок, чтобы совокупиться. Через пару месяцев самки отложат яйца. Если мать будет освобождена. Если им не придется, как уже случалось, покинуть эти тучные пастбища, эти превосходные охотничьи угодья – и вернуться домой. Их домом был мир, состоящий из осколков, хаотично разбросанных кусков всего сущего; небеса, под которыми они родились, беспрерывно кричали и плевались огнем; пищей, к которой они привыкли, было их собственное потомство. Вот почему они спешили оплодотворять и оплодотворяться.

Когтистые лапы рвали топкий моховой покров. В тайге выла росомаха. Существа слились с темнотой, прислушиваясь. В ночи разговаривала еда.

– Осторожно, товарищи музыканты. Промочите ласты, простудитесь – мне за вас отвечать…

Существа задрали головы, словно норовили схватить щупальцами звезды. Слюна из пастей засочилась на багульник. Не еда, нет. Человек, которого нельзя жрать. Но он ведет еду…

– Далеко еще, товарищ Золотарев?

– Товарищ гармонист, близенько. Полшажка – и в дамках. Когда еще по тайге погуляете? Воздух, вы понюхайте только. Лепота? Лепота или нет?

– Комары грызут…

– А я их вам сдую! Мои вы родные, сдую всех комариков. Хлоп-хлоп.

– Не трогайте меня!

– Ай, какие нежные. Одно слово: люди искусства.

Существа двинулись на звук голосов, к поляне, через которую они пришли в тучный мир. Тоскливо гукал филин. Луна осветила еду.

– Вот здесь, товарищи музыканты. Тут сцену поставим, там – зрителей разместим.

– На болоте?

– Ближе к природе, товарищи, ближе к природе.

– А цена вопроса какова?

– Не обидим творческих людей! Знаете, как Ильич выразился про Ансамбль песни и пляски? «Хочется гладить по головке того, кто, живя в грязном аду, такую красоту сочинил».

– Это Владимир Ильич про Бетховена сказал.

– Бетховен? Немец или жид какой? Не слыхал.

– Так что по гонорару, товарищ Золотарев?

– Полтинник на рыло, виртуозы вы мои.

– И пузырь каждому.

– Ах, уговорили. И пузырь! А теперь…

– Что там? – воскликнула еда. – Там кто-то есть, за деревьями.

Существа вползли в круг лунного света. Заметались тени. Закричала истошно еда. Кто-то кинулся наутек. Существа в несколько прыжков догоняли добычу, валили на землю и раздирали зубами мясо; глотали горячую кровь. Щупальца оплетали затылки, пасти смыкались, откусывая лица, высасывая соленое из глазниц, прерывая вопли. Когти вспарывали животы, а отростки ныряли в парующие чрева за вкусными кусками. Разбросанные тут и там камни пригодились, чтобы разбить черепа и добраться до теплого мозга. Крики давно утихли. Молчали ночные птицы. В центре пиршества несъедобный человек подобрал кусочек мозга и растер между пальцев. Существа зашипели на него недовольно.

– Жадины-говядины, – засмеялся несъедобный. Единственной музыкой, которая исполнялась здесь сегодня, была симфония ломающихся костей, лопающихся сухожилий и алчно пережевываемой плоти.

Глава 18

У Зайца больше не было тела. Он умер на болотах и наконец был свободен. Прочь из Ямы!

Он воспарил над лесами и гиблыми падями, помахал рукой «Ласточке» и ее команде. Простите, братцы. Невесомый, никем не замеченный, он кувыркался в небе и вскоре увидел внизу хуторок: кладбище, горстка домишек. От счастья хотелось плакать, но у Зайца не было ни слез, ни глаз. И все же он видел. Снижаясь, видел пацаненка лет двенадцати.

«Эй, привет! Как тебя зовут, мальчик?»

Мальчика звали Сева, и у него выпали верхние резцы. Зубной порошок кончился, Сева просто елозил щеткой во рту; два зуба безболезненно выскользнули из гнездышек. Сева сплюнул их на ладонь и потрогал языком десну.

«Рак, – подумал рассеянно. – Умру, как мама».

Маму он не помнил. Но смутно припоминал просторную московскую квартиру. И что папа запирался на кухне и плакал. Через три года после маминой смерти папа квартиру продал.

– Мы переезжаем, – сказал он сыну.

С тех пор вот уже шесть лет Гришины были единственными жителями крохотного хуторка. Хрущев во время своего недолгого правления выдавал паспорта для выезда в город, деревни пустели.

Сева привык. Папа больше не плакал, не напивался – ради такого можно отказаться от игрушек. Сева ему с радостью помогал: косил траву, доил Марусю, курам головы рубил и общипывал тушки. Он гордился, когда папа гордился им.

У них были огород, сад, пасека, а еще имелось кладбище, которое они тоже считали своим хозяйством. Папа словно породнился с покойными сельчанами. Выравнивал кресты, полол сорняк, поддерживал порядок.

Папа выбросил старые фотографии, но одну Сева припрятал. На снимке гладко выбритый папа позировал у ЦУМа. Теперь он отрастил косматую бороду.

До школы Сева добирался пешком: сорок минут по тропинке. Там учились дети из окрестных сел. Был Сева хорошистом. От одноклассников держался на расстоянии. Попытки дразнить себя пресек раз и навсегда: мальчишку, назвавшего его «сынком кулака», сунул рожей в навоз.

Каждую последнюю пятницу месяца папа заводил мотоцикл и уезжал в город. Отсутствовал он два, иногда и три дня. Возвращался осунувшимся, было дело – с подбитым глазом приехал. Потом долго отсыпался, виновато отводил взгляд.

Сева не любил города.

Резцы на ладони были розовыми от крови. Сева посвистел в образовавшееся между зубов отверстие. Приблизил лицо к зеркалу.

Это началось в феврале. ТА ШТУКА была началом.

ТУ ШТУКУ Сева нашел у курятника. Сорок на сорок сантиметров, треугольный лоскут, вырезанный из шубы, – вот на что она была похожа. Сева потрогал короткую бурую шерсть, перевернул тряпицу. С изнанки ТА ШТУКА оказалась лысой. Желтая и сухая, она напоминала ставридку. По центру тянулся позвоночник, от него отпочковывались ребрышки. Края распластанного тела покрывали крючковатые шипы. С одной стороны ТА ШТУКА имела тонкий хвост, а с другой – пару отростков, увенчанных ссохшимися горошинами.

«Глаза», – подумал Сева.

Папа только-только уехал, и поделиться удивлением было не с кем. Сева походил вокруг ТОЙ ШТУКИ и нерешительно подобрал ее. Легкая. Легче бумаги. Нечто среднее между электрическим скатом, дохлой летучей мышью и бараньим руном. Шип больно уколол палец. Сева ойкнул.

Он намеревался продемонстрировать находку учителю, но не принял во внимание ее хрупкость. В портфеле «волосатый скат» непоправимо измялся и раскрошился.

«Займитесь делом», – посоветовал учитель сконфуженному Севе и вернул ему комья шерсти на трухлявой подкладке.

Сева выбросил ТУ ШТУКУ, но думал о ней весь день. Придя домой, он первым делом наведался к Марусе. Коровник они отремонтировали осенью, переводя питомца на стойловое содержание. Маруся лакала воду. На ее пятнистом боку темнели едва заметные ранки. Папа, обнаружив их, предположил, что животина поцарапалась о стену.

– Тебе не больно? – Сева потрепал Марусю по холке и мысленно приложил к ее боку ТУ ШТУКУ. Как если бы «скат» присосался