встречался. Сидел в своей квартире на Стейтен-Айленде под кайфом, пока не кончались наркотики, а потом шел на улицу и покупал еще.

Помню, однажды я пришла и увидела, что от него осталась как бы половина Генри; он мерцал и гаснул, мерцал и гаснул. Ты должен перестать, сказала я; давай я тебе помогу. Нет, ничего не получится, ответил он. Раньше же не получалось. Ты мог бы начать ходить на собрания, сказала я. Но это было все равно что сказать: ты мог бы полететь на Марс. А через несколько дней он позвонил, захлебываясь от восторга, и сообщил, что у него идея. Он увидел на Ютубе ролик про монахов с горы Афон. Заставил меня его посмотреть и перезвонить ему. Я мог бы поехать туда, сказал он. Там очень красиво и нет никакой цивилизации.

В ролике у одного монаха брали интервью. Американец средних лет, когда-то был профессором. Уехал из Бостона, приехал на гору Афон и в Америку больше не возвращался. Он проводил репортера в склеп. Там хранились черепа мертвых монахов, которые жили здесь много веков назад. Черепа были сложены пирамидками аккуратно, как дрова в сарае. Смерти монах не боялся: я знаю, куда попаду после смерти, сказал он и махнул рукой на камеру. Он не покидал остров с двадцати шести лет и не стал бы уезжать сейчас, хотя его мать лежала при смерти. Репортер переспросил: не уедете, хотя ваша мать при смерти? Нет, ответил монах. Его улыбка была такой прекрасной, что меня пробрала дрожь. Нет, сказала я Генри. Если ты уедешь, я больше тебя никогда не увижу.

И вот сегодня он снова ходит туда-сюда по нашей маленькой гостиной. «Если со мной что-то случится, оставляю тебе Айрис», – говорит он. «С тобой ничего не случится, – отвечаю я. – И нельзя вот так взять и оставить мне Айрис».

* * *

Суббота. Планирую поделать кое-какие дела. Приезжаю в супермаркет еще до открытия. У входа я и еще одна женщина в длинной тунике. Вид у нее сосредоточенный. Небось из тех, кто вырезает купоны из журналов и потом по ним отоваривается.

Я смотрела передачу про таких купонщиков. Она ничем не отличается от таких же передач про наркоманов, только в конце не показывают семью, которая ставит купонщику ультиматум – мол, пора тебе в больничку. Мне больше всего нравится момент, когда человек подходит к кассиру и у него десять тележек. Кассир пробивает товары, получается огромная сумма, и на миг кажется, что покупатель сейчас сбежит, но… Тут играет специальная музыка. Покупатель достает огромную папку и вручает кассиру купоны: один, второй, третий… С каждым купоном итоговая сумма уменьшается.

Насколько она уменьшится? Насколько она уменьшится? Вечный вопрос.

Кто-то здоровается со мной, и я вижу симпатичного парня из автобуса. На нем костюм для бега; я чувствую легкое разочарование. «Как дела?» – спрашивает он. Менеджер разглядывает нас через стекло. Двери магазина открываются. «Все по-старому», – отвечаю я. Он достает из кармана окурок, закуривает, убегает.

Похоже, он действительно не американец.

Позже веду Илая в новый магазин «все за доллар» – ему нужно купить пластиковый дуршлаг. Илай в экстазе; он бегает по магазину. «Кто сделал все эти вещи?» – спрашивает он. «Невидимая рука», – отвечаю я.

* * *

«Я за тебя волнуюсь», – говорит Бен. Он говорит так потому, что я произнесла вслух, что думала, и не заметила, как сказала это вслух. Илай достал меня со своими хлопьями. Где они? Почему не купила? Почему не могу вернуться в магазин прямо сейчас и купить? Как же я всех вас ненавижу, выпалила я.

Я вас несильно ненавижу, добавила я, но, видимо, Илая это не утешило, и он расплакался.

А теперь Бен говорит, что они с Илаем поедут в путешествие с его сестрой. Со мной или без меня. На три недели. Они никогда не уезжали так надолго. Я повторяю, что поехать не смогу, и он собирает вещи в странной зловещей тишине.

Но, доехав до дома сестры, сразу звонит. «Как дела?» – спрашиваю я. «Мы по тебе скучаем», – отвечает он.

* * *

Хоть собака со мной осталась. А еще, похоже, я слегка запала на того парня из автобуса. Он сегодня заходил в библиотеку. Все утро бродил меж стеллажей. А теперь разговаривает с одной из постоянных посетительниц, той самой блондинкой с обгрызенными ногтями, которая крадет туалетную бумагу. «Не ешьте растения, выделяющие белый сок, – говорит он. – Кроме одуванчиков». И выходит на улицу покурить.

Выхожу на обеденный перерыв. Его нигде нет. Вручаю женщине на скамейке доллар. На улице жарко. У меня вспотели подмышки. «Да никто на тебя не смотрит», – любила повторять моя мать.

Дома Генри лежит на диване и смотрит в потолок. Выбираю телешоу, никак не соприкасающееся с нашей повседневной жизнью. Мы смотрим и едим шоколадный пудинг из огромных мисок. Конкурсантка стоит перед камерой и рассказывает о своих надеждах и мечтах. Почему участники реалити-шоу вечно рассказывают о своих планах? У них это как молитва для представителей фармкомпаний?

* * *

Как-то странно себя чувствую, когда Бена нет. Кажется, что люди смотрят на меня иначе. Например, я не могу понять, хочет ли наркоторговец из квартиры 5С переспать со мной или он на всех так смотрит. Просто аура у него такая.

На днях он видел, как я возвращаюсь домой пьяная в два часа ночи, и с тех пор, кажется, я ему нравлюсь больше. Я никак не могла открыть почтовый ящик в подъезде, а он как раз проходил мимо и спросил: у вас все в порядке? Да, все в порядке, ответила я. Он поднялся к себе, но теперь всегда придерживает для меня дверь лифта, если видит, что я вошла в подъезд.

* * *

Важно помнить, что эмоциональная боль накатывает волнами. Между волнами бывают паузы. Вот что Марго сказала Генри. Мы пытались сделать домашнее задание, но ничего не вышло.

«Это невыносимо», – говорит Генри. «Почти невыносимо», – поправляет его Марго. Она дала ему задание записать худшее, что он себе воображает. «Запиши от первого лица. Опиши все подробно», – говорит она.

Я держу Айрис, а Генри пытается записывать. Ох, видели бы вы его глаза! На него больно смотреть. Он сбивается, начинает с начала, перечитывает написанное.

Я оставляю ребенка в машине, а сам иду в магазин. Магазин гораздо больше, чем я думал, и я все брожу и брожу между полок