– А женщины… – продолжал священник. – Те,кому посчастливилось родиться в нашем городе. Они не обязаны иметь много детей.Что говорить, бывает, кого-то Господь призывает к себе в первые же недели жизни– для любой матери это трагическое испытание, – но в большинстве своемнаши семьи, по счастью, довольно малочисленны. – Он бросил взгляд на отцаи продолжил: – Насколько мне известно, моя бедная матушка родила двадцатьдетей. Так вот, теперь такого не бывает вообще – ведь верно?

Старик гордо выпятил грудь и рассмеялся, довольный собой.

– Да, точно, двадцать детей я вырастил сам; правда,многих из них уже нет на свете, и я не знаю, что сталось с… впрочем, это неимеет значения. Нет, теперь семьи стали меньше.

Священник выглядел несколько расстроенным.

– Мои братья… Быть может, Господь явит мне свою милостьи откроет, что с ними сталось…

– Ах, забудь о них, – отозвался старик.

– Они, наверное, были этакими горячими головами? –спросил я, затаив дыхание, пристально вглядываясь в лица обоих и изо всех силстараясь казаться непринужденным.

– Сорванцы… – невнятно пробормотал священник,тряхнув головой. – Но в этом и состоит наше благословение –безнравственные люди оставляют нас.

– Неужели такое случается? – удивился я.

Старый коротышка почесал свою розовую плешь, вокруг которойво всех направлениях торчали – подобно его бровям – тонкие и длинные седыеволосы.

– Знаешь, я сейчас пытался припомнить, – медленнопроизнес он, – что случилось с этими несчастными искалеченными братьями –с теми, которые родились с изуродованными ножками…

– Ты говоришь о Томазо и Феликсе? – откликнулсясвященник.

– Да.

– Их забрали в Болонью на излечение. То же случилось ссыном Беттины, с тем несчастным малюткой, который родился без обеихручек, – помнишь его?

– Да-да, конечно. У нас есть несколько лекарей.

– Правда? Хотел бы я знать, чем они здесьзанимаются, – пробормотал я и, уже громче, поинтересовался: – А каковыполномочия городского совета и обязанности гонфалоньера?[3]

– У нас есть своя казна, – ответилсвященник. – И мы выбираем время от времени шесть или восемь новых имен,но здесь редко случаются какие-нибудь перемены. У нас не бывает раздоров.Торговцы сами заботятся о сборе налогов. Все проходит гладко.

Коротышка залился счастливым смехом.

– Да у нас вообще нет налогов! – заявил он.Священник смутился и взглянул на старика с упреком, как будто тот сболтнуллишнего.

– Да нет же, отец, просто… просто дело в том, чтоналоги наши… весьма невелики…

Казалось, он и сам чем-то озадачен.

– В таком случае вы и в самом делеблаженствуете, – доброжелательно заключил я, пытаясь сделать вид, что слегкостью поверил в реальность столь неправдоподобного положения дел.

– А тот ужасный Овизо, ты помнишь его? – Священникповернулся к отцу, а затем и ко мне. – Так вот, этот человек уже умер. Онедва не убил своего сына, лишился рассудка и непрестанно ревел, словно раненыйбык. Так вот, у нас вдруг объявился странствующий лекарь и сказал, что беднягусмогут вылечить в Падуе. Или речь шла об Ассизах?

– Я рад, что он больше сюда не вернулся, – сказалстарик. – Постоянно приводил жителей в бешенство.

Я наблюдал за обоими. Говорили ли они серьезно? Или городиливсю эту чушь специально для меня? Я не мог усмотреть ни в одном из них нималейшего лукавства, но, похоже, священником овладела меланхолия.

– Неисповедимы пути Господни, – задумчивопроговорил он. – Я уверен, что это не пустые слова.

– Не искушай Всевышнего! – остерег отец, допиваяостатки вина из своего кубка.

Я поспешно налил еще им обоим.

– А наш маленький глухонемой земляк, – послышалсяпосторонний голос.

Я посмотрел вверх. То был хозяин гостиницы – он стоялподбоченившись, с подносом в руке, передник плотно облегал выпирающее брюшко.

– Монахини забрали его с собой, мне помнится, не такли?

– Точнее, они за ним вернулись, насколько язнаю, – отозвался священник. Я отчетливо видел, что он словно бынасторожился и даже встревожился.

Хозяин гостиницы убрал со стола мою пустую тарелку.

– Самым ужасным несчастьем оказалась та мороваячума, – шепнул он мне на ухо. – Ох, все это давно прошло, поверьте,иначе бы я не промолвил ни слова. Ничто иное не могло бы опустошить город стакой молниеносной скоростью.

– Нет, конечно, все те семейства погибли именно от этойболезни, – сказал старик. – Спасибо нашим докторам и странствующиммонахам. Всех увезли в больницу во Флоренцию.

– Жертв чумы? Забрали во Флоренцию? – спросил я вполном недоумении. – Любопытно, кто же раскрыл городские ворота и с чьегопозволения их впустили?

Францисканец пристально взглянул на меня, как если бы что-товнезапно и глубоко его взволновало. Хозяин гостиницы сжал плечо священника.

– Это были счастливые времена, – произнесон. – Я тоскую по тем процессиям в монастырь – его тоже теперь не стало,разумеется, – но никогда мы не жили лучше, чем теперь.

Я позволил себе неторопливо, весьма многозначительноперевести взгляд с хозяина гостиницы на священника и обнаружил, что онвнимательно смотрит на меня, а уголки его губ нервно подрагивают. В глаза мнебросились глубокие морщины, изрезавшие опечаленное лицо, и плохо выбритыйбезвольный подбородок.

В наш разговор вмешался какой-то древний старик и сообщил,что не столь давно в близлежащей деревне слегла, захворав чумой, целая семья ичто их забрали в Лукку.

– Это было чрезвычайно щедро и благородно со стороны…Кто это был, сынок? Я запамятовал…

– Ах, какое это имеет значение? – раздраженнооткликнулся хозяин гостиницы. – Сеньор, – обратился он ко мне, –быть может, еще вина?

– Для моих гостей, – указал я жестом. – Мнепора идти. Не терпится посмотреть, какие книги здесь есть в продаже.