– Харизмы этому Финчу не занимать, такой и без облатки причастится. Никогда не полагайся на внешность, старина, – сказал он своему отражению в зеркале. – Может, сей джентльмен – вор? Как бы там ни было, если мне кто-то и причинит хлопоты, то уж явно не он. Вечером придвину к двери кресло. А теперь мне срочно нужен воздух!

Он избавился от накладных усов, бакенбардов и бороды, а также снял с себя всю одежду, предварительно вытащив из кармана единственный предмет, связывавший его с прошлым – «обезьяний кулак»[54], служивший ему талисманом.

У подножия холма Шайо Виктор решил передохнуть в парке, изрезанном извилистыми тропками, засаженном густым самшитом и приземистой гортензией. Он с наслаждением вдохнул прохладу фонтана, устроенного посреди миниатюрного озера на краю японской экспозиции, и украдкой взглянул на дюжину гейш, бесстрастные лица которых не говорили ни слова о том, насколько смешными им казались толпившиеся вокруг ротозеи. Легри улыбнулся им и направился по набережной Дебийи к мосту Альма, за которым начинался Старый Париж. Он пребывал в прекрасном расположении духа – Эдокси Аллар определенно оставила в театре «Эдем» свой адрес.

Сразу за крепостными стенами ворот Сен-Мишель он столкнулся с часовым в казакине из буйволовой кожи и с копьем на плече. «Надеюсь, этот аксессуар у него из картона», – подумал Виктор, бросив взгляд на вооруженных до зубов солдат, стоявших на посту. Во все стороны расходились напоминавшие сороконожек очереди, состоявшие из зонтов, котелков, канотье и украшенных цветами дамских шляпок, без всякого перехода попадавших из Средневековья в эпоху правления Людовика XIV. И повсюду сновали карманники, твердо решившие пополнить свои закрома. Чтобы совершить путешествие через века, на Выставку съехались гости из туманного Альбиона, с бельгийских дюн, из аргентинских пампасов и со всех городов, разбросанных по поверхности планеты.

Выйдя на площадь Пре-о-Клер, Виктор тут же оказался в окружении дам в средневековых головных уборах, пажей, благородных господ в камзолах и оборванцев, фланировавших между домами с островерхими крышами и высокой башней Лувра. Он застыл в нерешительности. Как выкурить Эмабля Курсона из его логова в этом беспорядочном лабиринте, населенном персонажами, которые будто сошли толпой со страниц школьного учебника? Коридорный говорил, что тот работает в какой-то забегаловке. Горшок… Горшок с чем? Надо во что бы то ни стало найти этот чертов горшок!

Легри не стал сворачивать на улицу Рампар, а вместо этого направил стопы по Вьей-Эколь. Строители, возводившие этот город, который выходил за рамки времени, хронологией не заморачивались: справа высился дом, где в 1622 году родился Мольер, к нему примыкало жилище алхимика Николя Фламеля, ставшего каллиграфом и миниатюристом за двести лет до того, как прославленный автор комедий появился на этот свет. Затем вновь вступал в свои права XVII век в виде дома Теофраста Ренодо, предтечи журналистики, который в 1631 году выпустил первый номер «Ла Газетт» – скромного печатного листка, повествующего о новостях французской и международной политики.

Посетители не скрывали энтузиазма. Родители изливали на своих чад уроки истории, оставлявшие тех совершенно равнодушными. Вожделение отпрысков неудержимо подталкивало их к продавцам пирожков, вафель и леденцовой карамели. Взрослые толпились вокруг магазинчиков, торговавших сувенирами. Вскоре буфеты, скатерки для пианино и каминные колпаки с боем уступили место фаянсу, кувшинчикам, сервизам и расписным тарелкам Старого Парижа.

Виктор плыл по волнам людского потока. Вскоре позади остался коллеж Форте, облюбованный статистами в нарядах средневековых школяров. Поработав немного локтями, он миновал абсиду церкви Сен-Жюльен-де-Менетрие и, не веря своим глазам, застыл как вкопанный перед таверной «Оловянный горшок». Какой-то ученый буржуа, будто сошедший с полотна Кристофа[55], объяснял повисшей на его руке юной белошвейке, что здесь вкушали лучшее бургундское Буало[56], Мольер, Расин, Лафонтен, Люлли[57]и Миньяр[58].

– Нет-нет, папочка, – протестовала девица. – Ты путаешь с «Сосновой шишкой»! Это там Эжени Бюффе будет петь свои шансоньетки. Надень очки, об этом трубят все афиши: «Самая популярная певица Лютеции! Поет только на злобу дня!» Ты обещал меня сводить ее послушать.

Эмабль Курсон полностью соответствовал описанию коридорного: крупная голова со скорбной бородавкой на правой щеке, просторная блуза, облегающие штаны, заправленные в сапоги, и лохматая шевелюра. Он бегал от столика к столику с видом эквилибриста, вовсю стараясь не уронить поднос, неумело держа его у плеча на растопыренных в разные стороны пальцах. Виктор подождал, пока он закончил.

– Господин Курсон? Эмабль Курсон?

– Что вам угодно?

– Мне нужно задать вам несколько вопросов.

– Оставьте меня в покое. Как вы меня нашли?

– Неважно, я журналист, у меня свои источники. Я хочу, чтобы вы описали мне человека, которого видели в двадцать шестом номере, где остановился господин Форестер.

– Вам меня сдал этот недоносок коридорный, да? Проваливайте, из-за вас я потеряю работу.

– Опишите его, не упуская из виду ни единой детали.

– Коридорный?

– Постоялец из двадцать шестого номера, черт бы вас побрал!

– Не думаю, что обязан вам отвечать, может статься так, что вы заодно с фликами.

– Нет, клянусь вам.

– Докажите.

– Меня зовут Виктор Легри, я книготорговец и пишу репортажи для «Паспарту». Вот моя визитка.

– Все дело в том, что я не желаю быть замешанным в подобной истории. Вы обещаете, что не будете упоминать моего имени?

– Обещаю.

– Поднявшись в двадцать шестой вместе с остальными и взглянув на труп, я понял, что передо мной не тот человек, которому я приносил завтрак.

– Он был высокий?

– Кто? Труп?

– Нет, черт возьми! Тот, кому вы прислуживали.

– Если вы полагаете, что я обращаю внимание на телосложение постояльцев… Я оставил поднос и спустился вниз.