Но, как выясняется, нам очень комфортно вместе, пока мы проводим день в блуждании по галереям. В наши дни музей гораздо полнее, чем это было в годы войны, когда французы старались спрятать одни свои величайшие сокровища, а многие другие оказывались в руках немцев. Собрания произведений искусства демонстрировались и сейчас, хотя Лувр, безусловно, очень изменился – главным образом, конечно, благодаря стеклянным пирамидам, да и другим новшествам тоже.

В одном из залов Тьерри уходит немного вперед, а я останавливаюсь перед алебастровой статуей, изображающей лежащую женщину, тело которой так изящно драпирует одежда, что невозможно поверить, будто она, как и сама статуя, сделана из камня. Может быть, это та самая скульптура, на которую смотрела моя бабушка, когда повстречала здесь Эрнста и его семью десятилетия назад?

С тех пор как я узнала, какое унижение пережила Клэр и как здесь, в Лувре, было разбито ее сердце, я больше, чем когда-либо, жажду найти с ней как можно крепче тесную связь. Я взглянула на ту самую фотографию, и мое сердце облилось кровью, когда я представила себе день, в который она была сделана: день, что начинался так прекрасно, день, что был полон радости и оптимизма, когда она надела все лучшее и отправилась гулять с подругами. И который закончился таким кошмаром.

Я осознаю, что чувство стыда из-за наивности и ужасного выбора моей бабушки сменяется во мне состраданием к ней и холодной яростью к Эрнсту. Как он мог посметь дурачить ее, играть эмоциями, пользоваться ее юностью и невинностью? Нанесла ли эта разрушительная встреча в Лувре один из страшных ударов ее несчастному сердцу? Была ли она достаточно сильна, чтобы преодолеть этот удар, или что-то навсегда сломалось в ней в тот день? Неужели это мимолетное столкновение раз и навсегда непоправимо изменили ее жизнь? Может ли разбитое сердце вновь любить по-настоящему?

Был ли этот момент, нанесший рану моей бабушке, определяющим для судьбы моей матери?

Грусть переполняет меня, так как я, еще сильнее, чем прежде, переживаю потерю бабушки и мамы. И тоже боюсь. Потому что мне интересно, не моя ли это неизбежная судьба – чувствовать себя брошенной ими… И знать, что моя связь с жизнью может быть такой хрупкой и такой ненадежной.

Спешу уйти из скульптурной галереи, чтобы избавиться от этих болезненных мыслей. Хочется догнать Тьерри и получить от него утешение. Как бы мне хотелось, чтобы Мирей и Вивьен были рядом со мной в такие моменты, чтобы я могла впитать часть их силы и их joie de vivre[28].

Мирей и Виви пытались всеми силами успокоить ее, когда они вернулись в квартиру после той ужасной встречи с Эрнстом и его семьей в Лувре, но Клэр закрылась в своей комнате, не желая видеть жалость, написанную на их лицах, понимая, какой она была идиоткой.

Вечером Мирей постучала в дверь и подала Клэр миску с рагу.

– Ну же, – умоляла она со всей возможной добротой. – Тебе нужно поесть. И беречь силы.

Клэр покачала головой, ее просто тошнило от пережитого унижения, но Мирей, сев на кровать рядом с ней, продолжала настаивать.

А затем внутри нее словно распахнулись шлюзы, и Клэр зарыдала в три ручья.

– Ну как я могла быть такой глупой? Он потому и выбрал меня, раз видел, что перед ним глупышка, которая в два счета поддастся его чарам?

Мирей покачала головой.

– Ты вовсе не глупышка. Просто ты еще слишком молода и неопытна для этого мира. Возможно, он почувствовал, насколько ты невинна. Вот и потчевал теми речами, которые тебе хотелось бы услышать.

– Да, но я с готовностью принимала их вместо того, чтобы задаться вопросом, а есть ли в них хоть доля правды. – Щеки Клэр загорелись при воспоминании о том, как он о чем-то перешептывался со своими коллегами при выходе из ресторана и как все они покатывались от смеха. Как она сказала Мирей, тогда ей все это казалось безобидными подшучиваниями, так сказать, частью образа жизни этого человека, которого все считали душой компании, да и сам он, по всем признакам, весьма любил эту роль. Но теперь она задалась вопросом: для скольких же шуток послужила предметом она сама?

Борясь с чувствами унижения и стыда, она рыдала на плече Мирей, рассказывая ей о своей семье. Ей врезались в память слова Жан-Поля об Эрнсте, и она пыталась тогда убедить себя, что брат просто не осознает, насколько тяжела жизнь в большом городе. Даже в лучшие времена женщины не отличались большой стойкостью, а война еще сильнее ослабила их, но общение с Эрнстом вызывало у нее чувство безопасности, вдобавок изрядно приправленное роскошью и завистью посторонних. Теперь ей открылось, что вся эта «безопасность» складывалась из фантазий, которые она сама сплетала из дареных шелковых чулок и поднесенных бокалов шампанского.

– Как я могла из-за этого предать своих братьев? О, Мирей, не могу представить, что они думают обо мне! Жан-Поль отправился в рабочие лагеря, осознавая, что я… – она заколебалась, пытаясь подобрать подходящие слова. – Наслаждаюсь вниманием врага. Как бы мне хотелось сказать ему сейчас, что до меня дошло, насколько я ошибалась!

Мирей погладила ее по руке, успокаивая. Вздохнув, она сказала:

– Что ж, ты не первая девушка, у которой закружилась голова от небольших, хотя и роскошных подачек, да и от того, что он снизошел до тебя. Важно лишь то, что ты теперь накрепко усвоила этот урок. В следующий раз, когда на твоем пути встанет лихой немецкий офицер, ты, скорее всего, уже не станешь клевать на эту приманку.

– Я эту приманку вовсе не замечу, – яростно отозвалась Клэр, и от этого Мирей даже улыбнулась. – Ненавижу нацистов. За все, что они сделали. Мне. Моей семье. И моей стране.

* * *

Пока в последующие месяцы она пыталась справиться со своим разбитым сердцем и сосредоточиться на работе, Клэр буквально чувствовала, как воздух постепенно начинают наполнять перемены. Во время первого вторжения немцев жители Парижа словно оцепенели. Быть может, поначалу они верили фашистским плакатам с изображением доброжелательных нацистских солдат, гарантирующих защиту народу и пищу голодающим детям Франции. Но когда на смену последнему листку года пришел новый календарь, настроение изменилось.

Город охватило чувство нестабильности. По сарафанному радио распространялись рассказы о протестах и актах неповиновения, говорили даже, что некоторые члены Сопротивления осмеливались нападать на немецких оккупантов. Естественно, ответные меры против таких актов были быстрыми и жестокими: казни производились прямо на улицах, и каждый знал, каким грузом наполнены поезда, все чаще отправляющиеся со станций Восточного вокзала и вокзала Аустерлиц. Ходили также слухи о лагере для интернированных в пригороде Дранси к северо-востоку от центра города, куда отправлялись арестованные евреи – граждане Франции. Тот факт, что этот лагерь патрулировался французской, а не немецкой полицией, лишь усиливал чувство гнева, которое все сильнее вскипало в сердцах парижан.