class="p1">Мари присела на корточки и потрепала меня по щеке. Мне отчего-то захотелось открыть глаза, но какой в том смысл, если всё равно тут такая темень. Своего носа не увидишь.

— Я вовсе не прятался, Мари, пойми… я тебя устал искать, девочка моя, уже слишком долго. Неужели так изначально было задумано, — ты бегаешь во мраке, а я тут лежу?

Не ответила. Быть может, она так до последнего мгновения и не понимала, в какую пропасть заводит беспросветная моя любовь. А может быть, и понимала, да только колебалась, не смея обрубить все концы, балансируя на грани разрыва и согласия. Оба исхода были бы лучше того, что вышло в итоге. Я же просто не мог освободиться, лучше было умереть.

— Ты тоже чувствуешь это место?

«Какое», — хотел, было, спросить я, но осёкся. Какое же ещё, если не этот мой сад видений.

— Да. Но только… как-то всё странно.

— А тут и есть — странно. Почти всё время. Человеку, здесь не побывавшему, не пересказать это словами, он просто не поймет. А мне… ты знаешь, отчего я к тебе здесь подошла?

«Подошла»… если бы я не спал в тот момент, я бы фыркнул в ответ. Как странно иногда выходит. Сам с собой, по сути, разговариваешь, да ещё и собственным словам удивляешься. Но всё-таки, подумал я, что имело в виду моё больное сознание, говоря «подошла»? Если уж следовать логике бреда, то «прилетела», «прибежала», при здешних-то просторах.

— Нет, не знаю.

— Я ведь всё это время частенько за тобой наблюдала. Но чего стоит разговор с человеком, который тебя если и узнает, то всё потом забудет. Нелепость!

Нелепость… что-то мне в этой логике не нравилось.

— Но отчего ты сейчас здесь? Ведь сама же…

Она тряхнула головой, пощекотав меня волосами.

— Нет, в этот раз ты пришел сюда не на зов, а сам, добровольно. И техника твоя эта не просто так сломалась, можешь мне ерунду не говорить.

Какую ерунду… не могу же я начать совсем бредить, если и без того посредине бреда!

— Ты ничего теперь не сможешь забыть.

Воображаемая Мари сказала это с таким нажимом, что меня мгновенно бросило в озноб.

— И что же…

Она опять не дала мне договорить.

— А ничего. Ты меня ещё попроси выдать тебе план действий. Не получится, хотя… ты и сам себе все планы предоставишь. Потом. Уж характер твой я знаю хорошо, вон, как ты всё время пытаешься докопаться до моего времяпрепровождения!

И мы замолчали, переваривая сказанное. Тут действительно было над чем поразмышлять. Вот только времени на размышления оставалось, ой, как мало.

Мари вдруг резко крутанулась на месте, бросая себя навстречу мне. Сжав, наконец, её тело в объятиях, я всё недоумевал, отчего бы ей так не поступить сразу. Что-то в этом было не то.

— Мне скоро уходить, так что поспеши, любимый…

Я уже, срываясь дыханием на шумное сопение, расстёгивал её блузку, влекомый туда, под все эти ненужные оболочки, к живой, тёплой, девственно-прекрасной моей Мари.

О, слова о спешке оказались ненужными, время растянулось в тонкую натянутую струну, она звенела о наши оголённые нервы, она пела в такт нашим напряжённым мышцам, она слышалась в шумном звуке касания двух мокрых тел.

Мы бились друг о друга, как о стены незримой темницы, в глухом стремлении прорваться за преграду тугой плоти, туда, в иной, неизвестный нам внутренний мир любимого человека. Отведённый нам единственный миг растянулся в бесконечность, даря радость, счастье и яростное наслажденье, могучим потоком бьющее навстречу небесам. Внезапно в глаза ударила пронзительная вспышка света среди полуночного мрака, и я отчётливо увидел в каком-то дюйме от своего лица, как трепещет белая грудь Мари, как ходит она ходуном под ударами её бешено бьющегося в унисон со мной сердца. Когда у меня иссякли силы, я просто рухнул рядом с ней, не в силах отдышаться. Каким-то непостижимым образом я вполне отчётливо увидел в этой кромешной тьме, как она встала, потягиваясь подобно наевшейся до отвала кошке, как она оделась не спеша, как улыбнулась мне напоследок неуловимой своей улыбкой.

И как ушла, задумчиво глядя в землю, отчего-то продолжая держать ладони на своём животе, будто прислушиваясь к чему-то, происходившему в ней самой, внутри. Там, куда нет допуска никому, даже самому близкому. Мне — в первую очередь.

Я же был полностью раздавлен тем океаном чувства, что навалился на меня мгновение назад. Я хотел сказать ей, что у неё что-то пристало к щеке, но не имел на это сил.

Мари ушла в очередной раз, и это даже для меня тогдашнего не было чем-то нереальным. Что говорить о том, как я это вижу теперь, столько лет спустя.

Ранним утром, когда я проснулся, вокруг стоял гвалт просыпающихся в гуще листвы птиц. Мне подумалось, что сны, оказывается, бывают очень реальными. Хотя… ведь только во сне человек способен настолько приукрасить реальность, чтобы породить фантасмагорию такого вот сюжета. Лёжа на спине и глядя вверх, я обдумывал то, к чему уже почти привык.

Нашему с Мари странному совместному существованию стоило уделить пару минут и до того, но моё рабочее расписание попросту не давало остановиться хоть на секунду. Мы с Мари просто встречались иногда под одной крышей, говорили друг с другом мало, даже мои попытки за ней следить окончательно перешли в бесполезно-латентное состояние. Я совсем ничего о ней не знал, она обо мне — немногим больше. Мы не ссорились, но уже и не чувствовали друг друга частицей единого целого. Для ссор просто больше не было поводов. Мы не целовались уже, уходя из дома, я уже толком не мог вспомнить вкус её губ, но время от времени мы вполне благополучно оказывались в одной постели. Там мы механически совокуплялись, не в пример моему ночному видению, молча и бесстрастно, как автоматы, доставляя друг другу не столько наслаждение, сколько лишние травмы. Я потом нередко находил на собственных плечах следы её ногтей. Мари же не обходилась без болезненных синяков, оставленных мною на её груди и бёдрах.

Всё шло наперекосяк. И нет, чтоб мы разошлись окончательно, разлюбили, разочаровались друг в друге. Я продолжал, со своей стороны, осознавать, что люблю её всё так же беззаветно, что умру, если её потеряю, и она, я верю до сих пор, чувствовала то же. Мы просто были два магнита, приблизившихся на минимальное расстояние, истративших всю