перед народом истинный характер нынешней войны, которую у вас хватает наглости именовать войной в защиту свободы…

— Расстрелять его! Какая дерзость! Заставьте его замолчать!

— …хотя в это самое время вы подавляете в стране малейшее проявление свободы…

Конец фразы заглушают дикие вопли. Фажон вдруг замечает, что на местах правительства министр внутренних дел, почтенный Альбер Сарро[332], опершись на подлокотники кресла, задрав кверху нос, оседланный пенсне, сверлит трибуну взглядом и уже приподнимает свой зад…

— Трудящиеся с полным основанием устанавливают причинную зависимость между лишением коммунистов депутатских мандатов и той политикой, которую вы проводите, — политикой уничтожения социального законодательства, непрерывных покушений на реальную заработную плату, разорения крестьянства и мелких торговцев, растущей дороговизны…

Что? Что? Как он смеет! На всех скамьях обмен негодующими репликами. Этьен краем глаза следит за достойным господином Сарро: министр внутренних дел пробирается мимо президиума к выходу и что-то говорит на ухо служителю, стоящему у двери. Что он? Хочет арестовать меня… и Фажон продолжает свою речь, решив использовать каждую секунду, еще остающуюся в его распоряжении:

— Нам приходится констатировать, что эта политика, наносящая тяжелый удар интересам трудящихся, проводится при поддержке всех партий, заседающих в этой палате, включая и партию социалистов…

На левых скамьях взрыв негодования, злобные выкрики, вой, свист. Благородный господин Франсуа Шассень, господин Спинас и господин Поль Фор вне себя, а господин Лежен снова находит случай отличиться и кричит иронически: — Мы этого ждали! Не в первый раз слышим!

— Действительно, — подтверждает Фажон, — это закономерное повторение явлений. В периоды относительного затишья вы на словах признаете классовую борьбу. В бурные периоды, в дни ныне начавшейся войны, так же как в войне 1914 года, вы пресмыкаетесь перед отечественными империалистами…

Макс Лежен, сидящий рядом с Франсуа Шассенем, подает реплику: — Мы — французы, вот и все! — Шассень одобрительно кивает головой.

— …и вы всячески стараетесь, — продолжает Фажон, — уговорить трудящихся смиренно терпеть удары, которые им наносят. Это ваше дело. Но я счел необходимым дать здесь оценку той роли, которую играют различные партии, представленные в этой палате…

— Замолчите! На вас смотрят мертвые! — вопит уважаемый Анри Андро[333]. Еще какие-то оскорбительные слова тонут в этом реве.

— Я презираю ваши оскорбления! — отвечает Фажон.

— Вы презираете мертвых! — вскрикивает господин Марсель Массо с выражением беспредельного ужаса. Фажон не удостаивает ответом этот напыщенный вздор; министр внутренних дел опять уселся в свое кресло и деликатно сморкается… Скорее надо кончать…

— Вы прекрасно знаете, что народ осуждает вашу политику, и именно поэтому вы уничтожаете его организации, преследуете лучших его защитников. Господа члены правительства, вы можете преследовать нас, сажать нас в тюрьмы, изгонять из парламента. Но вам не удастся сломить волю к миру, которая живет во французском народе, его решимость отстоять свои социальные завоевания, добытые в стольких битвах, решимость идти вперед по пути социального, экономического и политического прогресса. И эта воля народа пробьет себе дорогу, несмотря на все ваши декреты, несмотря на все ваши преследования. Настанет день, когда она будет сильнее вас. А мы, — повторяю еще раз от своего имени и от имени большинства наших товарищей и друзей, заключенных в тюрьму Сантэ, — мы до конца останемся верны делу рабочего класса, подлинному делу французского народа, делу социализма…

С той стороны, где сидят господа Шассень, Лежен, Спинас, Поль Фор, разражается буря. Социализм? Мы, только мы! Как он смеет! Социализм! Оглушая самих себя своими воплями, они не слышат заключительных слов Фажона, которые, однако, доходят до центра и правой:

— …и мы попрежнему считаем, что вместе с Советским Союзом мы являемся борцами за подлинное рабочее дело, за дело коммунизма!

Под бешеный вой, сопровождающий конец его речи, Фажон спокойно сходит с трибуны, и на ней появляется один из тех депутатов, которые на прошлой неделе публично отмежевались от коммунистов. Ренегат начинает под шумок клянчить прощения, и, дабы заслужить помилование, взывает к горнякам, избравшим его в парламент, умоляя их всячески поддержать войну. И тотчас же докладчик комиссии сообщает, что комиссия только что приняла решение установить предельной датой отречения — 26 октября; как раз для того, чтобы предыдущий оратор мог воспользоваться этой милостью, поскольку 11 октября он написал господину Эррио письмо, информируя его о своей новой позиции, и хотя это письмо не было оглашено… Ага, вот и Парсаль на трибуне — один из той тройки, которая на предварительном совещании 10 января пыталась заверить Сесброна и Фажона, что ее позиция вызвана чисто тактическими соображениями, что она руководствуется только интересами партии, что она всецело верна партии и так далее… А теперь Парсаль выражает полную свою солидарность с предателем, выступавшим до него: — Я не могу согласиться с господином Фажоном, что война приняла тот характер, который он приписывает ей… — Свое заявление председателю Эррио Парсаль состряпал 11 января. Так почему же было ему накануне, 10 января, вкупе с Лангюмье и Декором, не предложить Фажону способ надуть палату?..

Наверху, на хорах, Пасторелли сказал Жану: — Может, уйдем, а? Самое главное слышали. Теперь они будут без конца обсуждать статьи, параграфы… дату… Нам-то какой интерес? Верно? Наплевать, как это у них там повернется — у Девеза или у Парсаля! Это их семейное дело… — Жан рад был уйти. Его захватила речь Фажона. Вот они какие, эти люди! Вот они какие… Все у него в голове перемешалось. Этот вой, эти театральные возгласы… А Фажон… Как это он сказал? «Думается, я не произвожу впечатления человека, способного отречься от своей первой любви…» Есть же на свете такие слова, которые забирают за живое… «Думается, я не произвожу впечатления…» — Ну, что ж, если хочешь, уйдем. — Снизу поднимается монотонный голос Луи Марена[334]; в зале шумят, депутаты встают с мест. Завязываются разговоры…

На улице холодно, сыро, идет дождь, упорный, назойливый мелкий дождь… Но что им до него, этим юношам? Одному девятнадцать лет, другому девятнадцать с половиной, у обоих душа горит, пусть по-разному, но обоим хочется двигаться, размяться после долгого неподвижного сиденья на хорах, настороженного внимания к драме, которая разыгрывалась внизу, и спертого воздуха, пропитанного запахом пота и пыли. Они долго шли куда-то в темноте. Куда глаза глядят… Кругом было черно — соблюдалось затемнение. — Ты где будешь ночевать? — Пасторелли пожал плечами. — Лила не на краю света. Мне не привыкать. — Они были