говорить не дадут. Но надо попытаться, надо побороться с разбушевавшейся мутной волной, и Фажон продолжает все тем же спокойным голосом: — Что касается законопроекта, поставленного на обсуждение палаты, я предлагаю, как я уже говорил на предыдущем заседании, признать его неприемлемым и категорически отвергнуть. Если бы дело рассматривалось с юридической стороны… — Эти слова Фажона проходят безнаказанно, — должно быть, решили, что он сейчас займется парламентским крючкотворством; волна отхлынула и как будто перекатывает у берега крупные гальки.

— …я мог бы ограничиться указанием, что депутаты, которых вы собираетесь лишить полномочий, не подвергались со времени их избрания никаким судебным взысканиям. Лишить их депутатских полномочий было бы, таким образом, действием незаконным, актом произвола. Но мне думается, господа депутаты, — это лишь второстепенная сторона вопроса, ибо теперь, по всей видимости, очень легко засадить в тюрьму любого человека, от которого желают избавиться. Я привел тому примеры. Гораздо существеннее, мне кажется, напомнить сейчас, что мы, — хотят этого некоторые или нет, — избраны в парламент на основе всеобщего избирательного права. Мы получили свои полномочия от народа и считаем, что только народ имеет право лишить нас наших мандатов, что только перед народом должны мы отчитываться в своих действиях. Сегодня вы собираетесь подменить собою народ и по своему произволу лишить часть населения Франции представителей, которых оно избрало. Приняв закон о лишении нас депутатских мандатов, вы совершите вопиющее нарушение принципов демократии, а ведь вы осмеливаетесь называть себя их защитниками.

Со всех сторон несется гул. Снова налетела буря, загудела, завыла, и рука председателя Эррио как будто протягивается к ее звериной морде. — Прошу не прерывать…

— Правда, правительство не дожидалось этого дня, чтобы уничтожить наши жалкие демократические свободы. Все теперь воочию могут видеть, против кого направлена острием буржуазная демократия. Меры, которые вы готовитесь принять против нас, являются продолжением незаконных преследований по отношению к немобилизованным депутатам-коммунистам, ныне заключенным в тюрьму…

Жан ожидал рева, но его не было. Должно быть, отхлынувшей волне надо было взять разбег…

— …продолжением позорных для парламента преследований четырех мобилизованных депутатов-коммунистов, которых официально вызвали на настоящую сессию и тут насильственно изгнали из палаты, свалив на них ответственность за инциденты, спровоцированные на самом деле их рассвирепевшими противниками…

Вот она, вот она — волна! Волна понеслась с ревом, а с правой стороны закрутился смерч. В буре криков в первый раз поднимается рука Фажона и протягивается к графину, как будто хочет схватить его.

У подножия трибуны столпились депутаты и жестикулируют. Но на этот раз нет нужды во вмешательстве председателя.

— …А этой мере предшествовал роспуск коммунистической партии и наиболее мощных профсоюзных организаций рабочего класса, аресты руководителей профсоюзов, создание концентрационных лагерей, декрет о подозрительных лицах…

— В Москве, — визжит какой-то социалист, — их расстреливают!

— …преследованиям подвергаются тысячи трудящихся, повинных лишь в том, что они не склоняются перед диктатурой крупного капитала, которому вы служите. Разумеется, вы пытаетесь оправдать преследования коммунистов и незаконное лишение нас депутатских полномочий факторами международного порядка, как, например, подписанием советско-германского договора о ненападении…

— О нападении! — выкрикнул кто-то на скамьях социалистов, и этот выкрик прорезал поднявшиеся вопли, визг и мяуканье. Сесброн оборачивается и узнает того, кто крикнул. Это Макс Лежен[331].

— О ненападении, — отчетливо повторяет Фажон, и рука его выразительно поглаживает графин… внизу толпа отступает, и Мутон, который, видимо, хотел броситься на помощь Фажону, снова садится на свое место.

— А то, что вы называете «агрессией» против Финляндии… Господа, многие здесь не хуже нас знают, что представляет собой территория Финляндии в глазах Парижа и Лондона…

— Ложь! Позор! Замолчите! Вон его!

— …она представляет собой плацдарм для возможного нападения на Советский Союз и базу для расширения войны…

Депутаты, кучками толпившиеся у трибуны, подступают к ней вплотную; слышится хор восклицаний и явно деланный, вызывающий смех… Пальцы Фажона крепко обхватили горлышко графина, и он что-то говорит, — издали его плохо слышно; но, очевидно, толпа у трибуны расслышала — она шарахнулась в сторону: — Первый, кто… — Охотников попасть в «первые» не нашлось. Кто-то с места вопиет: — Надеюсь, что после таких заявлений комиссия вернется к первоначальной дате 1 октября!

Фажон замечает: — Вопрос о дате не играет для меня никакой роли. Думается, я не произвожу впечатления человека, способного отречься от своей первой любви…

Эти слова действуют, словно успокаивающий душ, — первые слова в речи этого сдержанного человека, в которых звучит что-то личное. И Фажон так раскатисто, сочно произносит звук «р»…

Теперь он может продолжать: — И, должно быть, именно потому, что упомянутые мною планы потерпели крах, люди, которые еще так недавно принимали участие в удушении Испанской республики, подвергшейся нападению международного империализма, ныне стали поборниками независимости наций…

Переводя дух, Фажон поворачивается налево, к скамьям социалистов. Там молчат, — ни звука. Этьен снимает руку с графина и, перегнувшись через трибуну, смотрит на министерские кресла. — Лучшим ответом на доводы правительства будет ссылка на его же собственные заявления. В только что опубликованной правительством «Желтой книге» помещен за № 149 весьма интересный документ, датированный 1 июля 1939 года, — каждый может его прочитать. Это запись беседы господина Жоржа Бонне, тогдашнего министра иностранных дел, с германским послом в Париже. Вот собственные слова господина Жоржа Бонне: «В заключение я указал послу, что он мог убедиться за последнее время в единодушной поддержке правительства общественным мнением. Это позволит нам отсрочить выборы, запретить все публичные собрания, подавить любые попытки иностранной пропаганды и образумить коммунистов…» Запись относится к 1 июля 1939 года, то есть сделана за несколько недель до заключения советско-германского договора…

Волна снова подступает к трибуне… Сесброн и Мутон аплодируют так, что у обоих болят ладони, а вокруг выкрикивают угрозы, воют, потрясают кулаками. Видимо, нервы господ депутатов не выдерживают цитат из официальных документов. Голос Фажона крепнет, заглушая гам:

— Таким образом, очевидно, что договор был только предлогом. Решение начать преследование коммунистов было принято задолго до подписания этого договора, и господин Бонне, ныне министр юстиции, лишь проводит в жизнь то, что господин Бонне, министр иностранных дел, обещал германскому послу в июле прошлого года. Истинное значение репрессий, которые вы обрушили на коммунистов, понятно подавляющему большинству трудящихся нашей страны…

Рев прибоя вдруг слабеет, стихает, лишь слева всплескивают отдельные выкрики… — Ваши репрессии, — продолжает Этьен, вновь повернувшись к социалистам, к Франсуа Шассеню, их достойному рупору, — ваши репрессии вскрывают