class="p1">Жан вспоминает: Сесиль сказала, чтобы он пришел к ней, как бывало, — в шесть часов… в шесть часов. Она сказала: Фред уехал… Завтра. Он пойдет завтра же. В шесть часов. Как долго ждать до завтра! Нет, совсем недолго. Они будут одни, у нее в доме. В ее комнате, которую он рисует себе. С трудом рисует. Одни. Все переменилось, и зачем теперь задавать себе какие-то вопросы? Теперь, если они останутся одни… Эта мысль хмелем ударяет в голову. Жан забыл, где он… Внизу этот аквариум, маленький человечек на трибуне, маленькие человечки в креслах… какая-то нелепая трагикомедия… Они будут одни…

От имени социалистов господин Франсуа Шассень призывает правительство к твердости. — Твердости — вот чего мы хотели, вот чего я неустанно и тщетно требовал… — На хорах стало свободнее; брюнетка, сидевшая во втором ряду, ушла; Пасторелли перебирается на ее место и, облокотившись на перила, манит к себе Жана; но Жан сидит, прижавшись щекой к колонне, и ничего не видит, ничего не замечает… А Франсуа Шассень сообщает, чего ему хочется с самого начала войны: ему хочется, чтобы кое-кому из тех, кого он лично знал в коммунистической партии, всадили пулю в затылок… И палата депутатов громом рукоплесканий одобряет эту заветную мечту Франсуа Шассеня; она рукоплещет Франсуа Шассеню, матерому предателю, знающему наперечет тех коммунистов, которых он жаждет погубить, повергнутому в отчаяние тем, что его призывы всадить им пулю в затылок до сих пор ни к чему не привели.

Пасторелли уже не думает о Жане, даже не очень хорошо слышит оратора. В ушах у него звучат только эти слова: «пулю в затылок». Мыслями он у себя дома, в квартале Лила, где его отец продает школьные тетрадки и газеты; Пасторелли с теми, кому он еще мальчишкой носил по утрам «Юманите», с коммунистами квартала Лила; с ними он вел первые серьезные разговоры, когда стал подростком, от них узнал то, чего не узнаешь в школе… Ему вспомнилась палата в клинике, койки, на которых спят или бредят больные, и койка Деланда, окруженная посетителями, приносившими апельсины… Среди этих гостей был один, которого они называли «сынок», — депутат, избранный в их районе; он пришел однажды в военной форме и обязательно хотел пожать руку студенту Пасторелли, поблагодарить его за помощь, которую тот оказал товарищу Деланду… Вот для каких людей господин Франсуа Шассень уже давно и тщетно требовал пули в затылок. Без суда и следствия… без всяких там «исключительных мер»… без парламентской канители… без обсуждений, без всяких «но» — пулю в затылок.

А Жан мыслями на авеню Анри-Мартен. Он видит мягкий пуф, низкое голубое кресло. Сесиль решила непременно угостить его чаем. Она наливает чашки, и, когда наклоняется, длинный белокурый локон, выбившись из прически, спускается с виска… Сахару, как раньше, три куска? Он ничего не говорит, он ждет, когда она поставит на поднос горячий чайник. Руки у него дрожат от нетерпенья. Нет, никогда, никогда не будет в его жизни такой минуты… Ведь это все равно что броситься… но нет, она не сможет на него за это сердиться…

Председатель комиссии сначала настаивает на том, чтобы был поставлен на голосование проект комиссии, предложившей в качестве последнего срока «отречения» 1 октября, и тут же от имени комиссии соглашается с только что внесенной поправкой, удлиняющей срок отречения не на четыре месяца, как неразумно потребовали социалисты, а только на двадцать пять дней, — то есть считать предельным сроком 26 октября. Как видите, мы идем на все уступки…

— Жан! — и Пасторелли дернул его за рукав. Что? Что такое? Жан так и не слышал, как председатель палаты Эррио сказал: — Слово предоставляется господину Фажону…

Оба студента смотрят на крайние левые скамьи. Фажон встает со своего места, расстается с товарищами — Сесброном и Мутоном — и поднимается по лесенке к трибуне.

В зале движение, гул, и вдруг — полная тишина. Напряженная тишина, словно в цирке после барабанной дроби, возвещающей опасный прыжок… Там, внизу, его друзья… — Который Сесброн? — спрашивает Жан де Монсэ. Пасторелли не знает. Не знает он и фамилии второго соседа Фажона. Надо сказать, что Мутон появился значительно позже других, всего несколько минут как он в зале.

Этьен Фажон на трибуне. Он смотрит на арену, где собрались хищные звери. Заседание шло долго. Ждать было тягостно. Теперь он стоит на трибуне, он может говорить. Вон в первом ряду Мутон, Сесброн… а рядом с ними сидят ренегаты…

— Палате предложено принять закон о лишении полномочий тех депутатов, которые принадлежали к бывшей парламентской группе коммунистов и отказываются, несмотря на репрессии, отречься от своего прошлого, от своих идеалов и от своей партии, ныне незаконно распущенной…

Фажона хорошо слышно. Он говорит спокойно, без ораторских приемов. Пасторелли кладет руку Жану на колено.

— …За немногими исключениями, все депутаты, подлежащие действию закона, который вы готовитесь принять, уже изгнаны из палаты. Известно, что еще в начале октября по приказу правительства они были арестованы и без суда и следствия заключены в тюрьму, где с ними обращаются, как с уголовными преступниками. Я заявляю самый решительный протест против незаконного тюремного заключения этих депутатов, — оно является актом произвола.

Южный выговор Фажона подчеркивает слова «решительный протест»; в ответ на правых скамьях и в центре раздаются возмущенные вопли. Глубокая тишина, воцарившаяся в первую минуту, нарушена, в амфитеатре жаждут, чтобы смельчак упал, и притом не в сетку… Но всю эту суматоху перекрывает голос Фажона: — Я требую освобождения французских депутатов, незаконно заключенных в тюрьму… — Гул, перекатывающийся волнами, почему-то вдруг стихает, как будто по полу протащили тяжелый сундук и остановились… — С этой трибуны я шлю моим товарищам и друзьям, томящимся в тюрьме, братский привет… — Опять шум, возгласы удивления, негодующие крики. Звонит колокольчик председателя, господина Эррио:

— Господа, правосудие скажет свое слово…

— Сейчас, когда, убоясь преследований, некоторые люди пошли на отступничество, я хочу заявить о полной своей солидарности…

Кто-то кричит: — Что вы тут поучаете! — должно быть, один из этих «некоторых», а Фажон продолжает:

— Но мы храним непоколебимую верность нашему общему идеалу!

В зале снова поднимается вой, выкрики: — Идеалу! Общему их идеалу! Непоколебимую?! В Венсенскую крепость его! Позор! — Жан медленно поворачивается к Пасторелли: — Вот! — говорит он… — вот… — и Пасторелли наклоняет голову.

Да, вот оно!.. Этьен начал так, что, пожалуй, как предвидел Бенуа, дальше ему