гонца к родичу твоему, Ошанину, в Болховский приказ. Пусть приволокут сюда этого инока Щенятьева, да списки всех закладных, и поглядим, как он с Бундовым нам петь станет! Ловкие, шустрые все, меж собой решают, как им быть лучше, а царю про то знать не обязательно, от царя только покорства требовать, да на дьяков вины сваливать – вот их забота!

Грязной с поклоном вышел исполнять.

Вчера на допросе Бундов сознался, что отвозил по поручению многих, имена коих перечислил, всё те же оброчно-несудимые, тарханные грамоты, чтоб через инока Пимена, в бытность князя Петра Михайловича Щенятьева451, исконного там знакомца, донести их до настоятелей Никольской и Борисоглебской, и иных обителей обширных южных владений, и тем не отдавать чтобы имений своих в опричнину, а, пока суд да дело, завещать лучше церковной неприкосновенности, а доход с них получать как и прежде, за вычетом положенного обители довольства452… Рыбин с Карамышевым всё отрицали, о поездке Бундова не ведали, и никаких таких отдарений сами не делали. Государь им не верил, слыша с разных сторон иное, потому решено было всех троих пытать, и Щенятьева тоже, коли откажется выложить всё добровольно.

И вот теперь, после праздничного пира и отдыха, в полумраке покоев готовая грамота исправленного Приговора лежала на государевом столе. Игумен Филипп явился с малой свитой, как в первый раз, ведь государь звал его переговорить наедине. От недавнего гнева ничего не осталось в облике Иоанна, когда от поднялся навстречу вошедшему. С видом спокойной обречённости тот проследовал по приглашению Иоанна подойти к столу. Как и тогда, Федька полагал быть выпровоженным за двери вместе с людьми игумена. Уже дошли они до самого выхода, но голос Иоанна их задержал. Они смиренно, потупив очи в пол, остались стоять там, где сказано. Иоанн снял с шеи тяжёлую цепь с крестом, возложил рядом с грамотой, там же лежала его шапка. И обычная тафтяная золотистая ферязь вместо царского облачения, и непокрытая голова, и этот сложенный на время беседы «большой» крест говорили о том, насколько сильно государево доверие и особое, редкостное отношение его к собеседнику.

– Видишь, Филипп, хочу сейчас быть перед тобой не как царь твой, что с иерархом своим спорит, а как друг и грешный человек Иван сын Васильев, перед другом и человеком, что к Богу куда его ближе, богомольцем нашим Филиппом. Не торговаться с тобой, а сердцем уговориться хочу. И тебя прошу, не требую, не приказую, прочесть самому уговор с тобою наш, как его мыслю, и ответить мне здесь, прямо и без оговорок, приемлешь ли его. И ежели нет – неволить тебя не стану, ступай тогда с миром, более не потревожу.

Так проникновенно, простосердечно это прозвучало. А у Федьки почему-то всё внутри сжалось. Он не смел поднять взгляд, но услышал долгий приглушённый вздох игумена Филиппа.

– Не отсылаю теперь своего кравчего, как и ты своих послушников не отсылай. Пусть они станут свидетелями, помимо Господа, договору нашему, каким бы он не оказался, и тому ещё, что случится всё без насилия и иного какого нечестного принуждения.

– Да будет так, государь, – отвечал в тон ему, после некоторого молчания, вдумчивый, но тяжёлый от предчувствия неизвестного голос игумена Филиппа. – Благодарю тебя душевно.

Затем был шорох разворачиваемого свитка, и снова тишина. Отдалённо ударил колокол больших башенных часов.

Казалось, чтение продолжалось вечно. Федька, забывшись, посмотрел на них, и поразился неистовому напряжению всех черт Иоанна, ожидающего, подавшись вперёд, в своём кресле, и нельзя было сказать сейчас, сколько ему лет, тени и огненные сполохи от светильников высекали чеканно то горестную дремучую страстность его лика, то вдруг – трепет пламенеющей надежды… В руке стоявшего к нему вполоборота в полном чёрно-серебряном облачении игумена Филиппа слегка подрагивала просвеченная тем же огнём, испещрённая ровными чёрными строками рукопись Приговора. Склонённое и внимательное, его лицо хранило схожее с Иоанновым сосредоточение, но совсем, совсем иное. Будто здесь и сейчас решалась и его судьба, но безо всякого света надежды, а с осознанием некой тайной, скорбной, неподъёмной для простого смертного участи. И – чести.

– Благодарю тебя, великий государь! – с поклоном произнёс он, возвращая на стол свиток. – Хоть тяжкими обещаниями ты меня связываешь. Но исполнить их постараюсь. Об опричнине, как велишь, толковать тебе не стану, и в дому твоём царском лишь ты владыка, и престола моего без твоего ведома и согласия не оставлю.

Иоанн встал быстро, подошёл, теперь они прямо смотрели друг другу в глаза.

– Но и ты сознавать должен, государь мой, что душой неизменен я, и то, что прежде иноку возможно было стерпеть по ничтожному его положению, то нельзя будет оставить без внимания патриарху всея Руси. Моего долга священного советования с тобой, что ты мудро нам возвращаешь, никто у меня отнять не может, покуда сана не лишишь ты меня своею волей. И на том готов служить Богу, и тебе всеми силами, какие во мне есть. Верно, это есть моя Чаша искупительная, и восприму её с благоговением, и обязуюсь испить до конца.

Что-то переменилось в эти минуты в облике Филиппа, во всей его прямой высокой фигуре. Внутри себя став уже митрополитом, в тот миг став, как решился дать согласие Иоанну, пребывал он в возвышенной покорной гордости перед обрадованным государем, затем пригласившим его пройти вместе в царскую молельню.

С таким же точно видом, но ещё более смиренно и величественно, выступал он, становясь из «благолепнаго Преображения Господа нашего Иисуса Христа и великих чудотворцов Зосимы и Саватея Соловетских игумена Филиппа» митрополитом Московским и всея Руси, двадцать пятого июля, в полном Успенском соборе, в присутствии царя и царской семьи, и всего главного священства, и двора, и народа вкруг собора неисчислимого.

Федька никогда такого великолепия всеобщего торжества и служения не наблюдал, и снова сожалел, что не мог видеть, как восходил на престол первый русский царь Иоанн… Захваченный, как и все, величественнейшим таинством поставления на святительский сан, среди колыхания бесчисленных свечей хоросов, благовоний кадильниц, тяжёлого золота священнических риз, пения молебенного и величального, и восклицаний попеременно всех архиепископов и епископов «Аксиос!453», и троекратного затем повторения хором певчих «Аксиос! Аллилуйя!», всё ж не мог он отделаться от чувств, что испытал, видя нынешнего митрополита вблизи. Словно не величайшую сейчас награду и общее благодарение он принимает, а восхождение на Голгофу. Ежели бы не роскошь действа, сперва разоблачающего главного его виновника от риз иноческих, а после уединённого моления коленопреклонённого в алтаре, чтения им Евангелия, восприятия Святых даров, таинства Евхаристии, где Чашу пригубил Филипп свою наречённую, вот, наконец, вновь