облачения принародного поверх простого белоснежного подризника во все регалии патриарха, возложения на главу его белого клобука, шлема надежды Спасения, и вручения палицы, панагии и лествицы – меча духовного и пути к Небесам, и, наконец, покрывания палием с широкими полосами света, знамением ангельских крыл носителя его, всё схоже было с неким жертвенным и необратимым событием…

И вот появился предносной крест, за ним мальчики-служки в золотых рясах прошли попарно со свечами, и вынесли протодиаконы из ризницы посох святителя Петра, чтобы вручить с поклонами избранному митрополиту Филиппу. И стал он в алтарных Царских Вратах в новом блеске, и воздел руки ввысь, объединяя всех верующих во Христе, и провозгласил «Мир всем!». Исполненная тысячью дыханий, шелестом творимых знамений и молитв, и шорохами одежд живая огромная тишина собора огласилась первой службой новоизбранного митрополита, что, совместно с хором певчих, читал Литургию Верных. И в завершении всего действа провозглашал патриаршие благословения всему роду людскому во имя Господа, и сперва – государю, государыне и чадам, и патриархам во всём крещённом мире, и всем иерархам, ему сейчас отслужившим, и тем, кому впредь служить Богу под началом его.

Красиво это было и страшно даже, столь велико казалось.

И после такого разве в силах чьих человеческих было разбить священную сугубину царя и митрополита, заставить их идти врозь, если сам Господь так прекрасно соединил в торжестве великолепном власть духовную со властью кесаря… Так думалось Федьке, хотелось до слёз, потому что об этом так мечтал и говорил непрестанно государь, и много часов после никак не мог он отойти потрясённой душой от всего увиденного и перечувствованного в храме в тот день.

«Патриарший подвиг – как и царский – нельзя вершить в одиночку», – повторял он себе слова Иоанна. И более всего на свете желал быть причастным к этому подвигу.

Через день после поставления митрополита Филиппа были отпущены по домам все ранее задержанные. Правда, пятьдесят из них, признанные наиболее виноватыми в подстрекательстве прочих, подверглись торговой казни на Соборной площади. Но страдать за честь свою таким образом было не зазорно, тем более, что стегали их плетьми не особо жестоко. Все благословляли нового митрополита, конечно, ну и государя, что, вернув ему право советоваться за осуждённых и опальных, видимо, слово своё решил держать. Только трое – князь Рыбин-Пронский, Карамышев и Бундов – оставались пока взаперти в ожидании государева суда.

Москва.

19 августа 1566 года.

– Отче, мечта твоя сбылась! Красы небесной воздвигся храм у нас! Как ты отбыл, вскоре и завершили, и сегодня освятить должны, хвала Господу и государю нашему! – радостно вещал старец Спиридон, добравшийся как раз ко Второму Спасу с Соловков в Москву, чтоб донести новости о Спасо-Преображенском соборе, белокаменном и златоглавом, не уступающем ничем самой Троицкой Лавре или Белозеру, до бывшего их игумена, ожидавшего этого события целых восемь лет.

Митрополит Филипп слушал, и также благодарил вслух государя, без щедрого благоволения которого никогда бы его обитель не процвела настолько. Читал с улыбкой, редкой в последнее время, подробное письмо от Паисия, ставшего вместо него теперь настоятелем, о том, что всё в обители порядком, и что им завещано, то исполняется. И что особый привет митрополиту от старца доброго Ионы, некогда наставлявшего инока Филиппа в мудрости, а теперь его благословения патриаршего удостоившегося на исходе дней.

– Да ещё гости из-за моря наезжали, мореплаватели из самой Англии, именами мудрёные, уж прости, не упомню, там в письме указаны…

«Томас Сутзем и Джон Спарк, да не застали тебя, отче, – читал Филипп, – дивились на ладное хозяйство наше и красу нового храма, и на работу искусников, что завершали пределы святых Иоанна Лествичника и Феодора Стратилата, небесных покровителей царевичей-наследников государя нашего, расписывать, и о том прошу государю сказать…».

Отправив старца Спиридона отдыхать, Филипп и сам хотел бы забыться, и наилучше всего это получилось у него в уединении за написанием ответного наставления подробного своей любимой обители и размышлении, что бы им отправить особо нужного для дальнейшего обустройства.

Одно не давало покоя. Предстоящая беседа с Иоанном. Благоуханный яблочный Спас, освящённые плоды дерев и колосья, отовсюду с улиц доносящийся детский щебет и запах свежего хлеба умиротворяли, раздариваемые от изобилия друг другу яблоки звали к миролюбию и обещали добро каждому… Во имя Преображения Господня в сей день должно было прощать вины, когда об этом кого просят. Отложив перо, митрополит решительно поднялся, позвал привратника и велел облачить себя для того, чтоб идти к царю.

Иоанн, казалось, ждал его. Теперь он приветствовал Филиппа как надлежит государю встречать своего духовного наставника… Оставшись стоять в паре шагов от его кресла, возле стола и приоткрытого высокого окна, Филипп, помолчав, без долгих околичностей начал.

– Государь! Дозволь обратить твоё внимание к моей просьбе.

– Слушаю покорно, владыко.

– Как приговорили мы с тобою, ни в опричные твои владения, ни в обиход твой домашний я вмешиваться не стану, а буду лишь всечасно о благополучии твоём молиться. Каждый перед Богом сам в ответе за душу свою… – взгляд митрополита, открытый и уверенный, мимоходом будто коснулся при этих словах Федьки, стоявшего, как всегда, за государевым креслом, но более прямо выразить Иоанну упрёк о его «домашнем обиходе» было нельзя, кажется. Прямее изъяснялся разве что трёхсвятский старец Филофей, что бил челом в бытность великому князю Василию Ивановичу, моля слёзно избавить Русь от горьких плевел содомии… Яснее ясного тут читалось, что как же в праведном житье наставлять паству, когда сам пастырь, что всем примером достойной жизни быть должен, выходит, нечист. Всё в Федьке подобралось и натянулось пренеприятно от этого будто бы случайно упавшего на него, как на пустое место, взгляда, и уж конечно, не мог не заметить его Иоанн.

– То верно, отче. Каждому самому предстоит на Страшном суде ответствовать по делам его. Так о чём же просьба твоя? – неожиданно без тени недовольства прозвучал царский ответ.

– Проявив великую милость к недавно обвинённым в проступке против тебя, ты тем угодил Богу, несомненно. Но отчего же не хочешь помиловать также тех троих, что по-прежнему томятся в заточении? Разве вина их тяжельче прочих? И должно ли казнить гонца за весть, тогда как сам пославший его прощён? Гневаться – дело человеческое, но помнить зло – дьявольское. Зато прощать – то Божеское.

– А, вот оно что… – Иоанн поднялся, прошёлся неспешно мимо Филиппа, остановился рядом, будто любуясь янтарным отсветом от окна. – Печально мне, что так ты думаешь, будто бы из злопамятного упорства я их наказываю. Тебе ль не знать, сколько претерпел я открытой себе ненависти и предательств тайных от многих, сколько горя и слёз