слушал или рассказывал что-то интересное. Теперь он смотрел перед собой невидящим взглядом, не замечая Кати, которая сидела молча и не знала, что сказать, боясь что-нибудь испортить неосторожными словами. Слышно было только, как идут часы, возвещавшие о безвозвратно ускользавшей жизни. – Столько лет дружили, росли вместе, проходили университеты этой жизни, а потом так все погано оборвалось. Неожиданно оборвалось и, честно говоря, как-то ненормально. Ну, хоть убей, не верится мне, что Тихий мог повеситься. Не верится! Или я плохо его знаю? И за последние месяцы он сильно изменился? Но как человек может так резко измениться за несколько месяцев? И как он мог повеситься, если всегда хотел жить и всю свою жизнь посвятил творчеству Толстого? Это какая-то глупость и чья-то бредовая фантазия. Может, и не звонил мне никто, а просто показалось. Привиделось во сне. – Но тут же он сам возразил себе: – Нет, Забродов. Ничего тебе не приснилось. Не могло тебе такое присниться, ты еще не сходишь с ума, просто хочешь уйти от этой смерти, спрятаться от нее. Сколько было таких звонков, и сколько ты видел смертей, и ты просто не можешь признаться себе в том, что устал от всего этого и хочешь тихой, мирной жизни, где бы никто не погибал и где все было бы размеренно и спокойно. Может, это и есть подступающая старость? А? Забродов?»

Но он не ответил на этот вопрос, потому что в следующий момент в тишине прозвучал робкий голос Кати:

– Илларион, мне остаться или уйти?

Забродов взглянул на нее, как будто не понимая, что она спрашивает, вырванный из вихря воспоминаний.

– Лучше будет, если уйдешь, – честно признался Забродов, совсем не задумываясь, верно или неверно поступает, не думая, как она отнесется к этому. «Вот как бывает, – размышлял он. – Думал увидеться на днях, заглянуть как-нибудь к нему в «Хамовники», а то стыд и срам – ни разу в музее Толстого не был, хотел послушать его, а теперь вот… Теперь он слушать будет, если есть жизнь после смерти, а все остальные заговорят, какой он хороший и умный, а кто-то начнет и волосы рвать, что не ценил его при жизни… Тихий – самоубийца? Нет, это чья-то выдумка, я не могу поверить в это, что бы мне ни говорили. Ни разу я не слышал от него мыслей о суициде, да и с чего ему вешаться. Как может человек, так фанатично преданный работе, как Тихий, внезапно решиться на такой шаг?»

Илларион снова вспоминал юность, как ездили с Тихим на рыбалку, вместе удили в утреннюю рань, воевали с тучами злостных комаров и мечтали вслух, поверяли друг другу надежды своего будущего, которое виделось тогда таким многообещающим и ярким, как полотна импрессионистов. Тихий уже тогда твердо решил, что будет работать в «Хамовниках» и образовывать людей, увлекать их творчеством Толстого, а Забродов тогда представлял свое будущее смутно. Молод был, горяч и импульсивен, это потом характер сложился и Забродов стал хладнокровным и рассудительным.

Забродов и сам не заметил, как осушил полную бутылку, да все равно легче от этого не стало, чувство было такое, словно только что отняли половину его души и теперь он совсем другой Илларион, не тот, каким был раньше, при жизни Тихого. Набрал номер Марата Ивановича. Тот поднял трубку, такой же пьяный, как и Забродов, и в его голосе прорывались всхлипывания, чего Забродов не мог позволить себе ни при каких обстоятельствах.

– Вы когда к Аркадию последний раз заглядывали?

– Точно не помню, Илларион… Может, месяц назад, а потом на днях позвонил, а там трубку никто не берет. Несколько дней подряд звонил, я ему интересную книгу нашел. Только зачем теперь все это?

Забродов почувствовал укор совести. Хорош он друг, ничего не скажешь. Тихого три месяца не видел и даже не звонил ему, думал сюрприз сделать и все на потом встречу откладывал. «А чем был я занят? Дома книги сортировал? Уборкой занимался? – досадовал на себя Илларион, в какой-то степени считая себя виноватым в смерти Тихого. – Вдруг он в такой проруби оказался, что сам выплыть не мог? А меня и Пигулевского тревожить не захотел, не стал ввязываться в чужую жизнь со своими проблемами. В таких случаях обычно друзья помогают выплыть, но я как будто бы и позабыл о его существовании, а Марат Иванович наверняка только и вспомнил о его существовании, когда книгу достал. Хороши друзья, ничего не скажешь! На душе кошки скребут, как будто я его вешаться подговаривал».

– Его не отпевали даже, – не выдержав, всплакнул Марат Иванович. – Не захотели, сволочи. Жена накануне его смерти была с ним в ссоре и жила вместе с дочерью отдельно от него. Она тоже говорит, что Аркадий не мог так поступить. Не мог… Менты приезжали, проверка была какая-то, даже уголовное дело заводили. А его жена даже к патриарху ездила, хотела, чтобы отпели, как человека похоронили. А ей сказали, приходите завтра. Она пришла, а патриарх на Кипр улетел.

– Закон жизни, Марат Иванович. Когда кажется, что хуже некуда, находятся люди, которые добивают тебя своим безразличием. Патриарх же знал, что не даст разрешения, а может, даже ему и не сообщили, чтобы не тревожить зря. Тоже мне, религиозные деятели! Знал бы я!

Илларион клял себя за то, что не звонил, совсем забыл о существовании Тихого и, что самое худшее, не смог отстоять друга, а значит, получается, вроде как согласился со всеми, что имело место самоубийство.

– Потом дело закрыли, – продолжал рассказывать Пигулевский, уже несколько успокоившись и громко сморкаясь в трубку, что ничуть не раздражало Иллариона, мучившегося чувством вины, которое не могла заглушить даже бутылка коньяка. – Сказали, что так и есть – самоубийство. Нет никаких доказательств насильственной смерти. В общем выходит так, – Марат Иванович опять всхлипнул, – что Аркаша наш – самоубийца. Только ни я, ни его жена в это не верим. Не мог он повеситься, не было на то причин. Жена ушла, это, понятно, плохо, но он жил как обычно, хорошо работал, не выглядел подавленным.

– Я тоже не верю, Марат Иванович. Сколько знаю Аркадия, никогда его не тянуло к суициду. Тут наверняка что-то другое. Посудите сами: не могут три человека, люди, которые его хорошо знали, ошибаться и твердить одно и то же просто так, по совпадению. Не всегда факты говорят правду. А