class="p1">Машина останавливается.

– Идем, у меня для тебя кое-что есть, – бросает он и исчезает в темноте.

Она выключает мотор. Мистраль свистит в кронах деревьев, гнет ветви. Луна освещает тяжелые ворота сарая. Джулия следует за Антуаном в дом. Из темноты налетает дурманящий запах трюфеля, напрочь отбивая остальные впечатления.

– Сюда.

Она идет на голос. Угадываются очертания длинного деревянного стола. У открытой дверцы холодильника вырисовывается силуэт: Антуан достает свою богатую добычу.

– Мы с Зербом нашли сегодня утром. Попробуй-ка.

Антуан закрывает холодильник, комната снова погружается во мрак. Перочинным ножом он отрезает кусочек трюфеля. Белые прожилки блестят в свете луны. Он осторожно подносит ломтик ко рту Джулии. Она закрывает глаза. На языке взрываются мириады вкусов. Пахнет влажностью, землей и мускусом.

– Ну, что скажешь, Лулу Беген?

Джулия улыбается, и Антуан касается губами ее губ.

Моя стрекозка!

Я вкладываю в этот дневник несколько снимков с Жаном, которые мне удалось сохранить. Я прятала их в конверте в глубине шкафа. Какое облегчение – знать, что его имя не умрет вместе с моей памятью. Как мало мы значим в этом мире…

Какая же я здесь юная! А он – такой статный! Я не устаю разглядывать его нежные глаза. Каким он был добрым!

Наступает сентябрь, и коллекция пластинок занимает уже половину моего туалетного столика. Шарль Трене вполголоса поет свою «Осеннюю песню». Мое сердце бешено колотится при каждой встрече с Жаном. Я с гордостью хожу на курсы машинисток, где меня обучают основам секретарского дела. Поздняя осень выдалась теплой. Иногда Жан ждет меня после занятий. Наши любовные свидания окрашены оранжево-красным цветом виноградников. Будущее протягивает к нам руки.

Жан заходит за мной каждое воскресенье после мессы с букетиком полевых цветов. Месяц спустя он звонит в дверь в своем синем костюме, белый как полотно, и просит разрешения поговорить с отцом. Я жду на кухне целую вечность, трясясь как в лихорадке. Мама готовит печенья-лодочки. Тесто пахнет эссенцией флердоранжа. Когда она ставит печенье в духовку, отец кричит из гостиной:

– Генриетта, налей-ка нам лимонного ликера!

Я спешу к ним с бутылкой лимончелло. Жан нежно смотрит на меня и становится на одно колено. Я не даю ему задать вопрос и с радостным воплем бросаюсь на шею! Он надевает мне на палец кольцо с маленьким бриллиантом, и мы пьем за будущее счастье. Я очень молода, но большинство моих подруг выходят замуж до совершеннолетия, и я бы хотела поскорей сбежать из-под власти отца.

Мы обсуждаем дату свадьбы, и тут кто-то звонит в дверь.

– Входите! – кричит отец. – Проклятье, стоит только достать лимончелло, сбегается вся деревня, – шутит он, наливая себе вторую рюмку.

В дверях стоит Люсьена. Она переводит робкий взгляд с отца на Жана и не решается подойти к столу. Мое лицо озаряется, я поднимаю руку с кольцом, оно поблескивает на пальце. Люсьена бледнеет и с грохотом сбегает вниз по лестнице. Я тревожусь, встаю, чтобы помчаться за ней, но отец усаживает меня на стул.

– Пусть идет! И научись, наконец, получше выбирать знакомых. Она закончит как ее мать!

Я гляжу на него, стиснув зубы, готовая ответить, но Жан кладет руку мне на запястье, и я молча проглатываю свою гордость.

В следующие дни я летаю, не касаясь земли. Парю в облаке мягкой розовой ваты. По дороге в город мне хочется обнять каждую сосну, каждый виноградный куст и кричать о своей радости солнцу. Я вырезаю из журналов выкройки платьев, а подруги пристают ко мне с расспросами.

Но это счастье длится недолго. Прошло всего несколько недель, и Жан узнал, что его мать при смерти. Теперь у него на уме одно: застать ее живой. Прованс освобожден, но перемирие еще не подписано. В войну почти весь флот был уничтожен, и почта между Корсикой и материком ходит с перебоями, так же как и транспорт. Путем невероятных усилий Жану удается достать в префектуре билет в один конец на черно-белый лайнер, реквизированный армией. Он уезжает, страдая, что оставляет меня, и беспокоясь о матери. Я хотела бы поехать с ним, но женщин не пускают на военные корабли. Как я переживу разлуку?

На пристани в Марселе я не перестаю рыдать. Когда пароход дает гудок, Жан вынимает из чемодана еще одну пластинку – песню Фреэль, сует мне и бежит к трапу, который за ним тут же убирают. Я не вижу, как корабль уходит за горизонт, все расплывается от слез. Моя кожа хранит сотни его поцелуев. Кажется, я и сейчас чувствую на щеке его руку и слышу шепот: «Я буду писать каждый день».

37

Зербино зевает во всю глотку. Потягивается и прислушивается. Нос подергивается – с кухни льются вкусные запахи прованских трав, растопленного сливочного масла, портвейна и флердоранжа. Подняв морду, пес идет по следу. Роза – нет, фрезия, мирабель и немного дубового мха. Зербино заходит в спальню. С кровати сонно свисает рука, и он с любопытством ее облизывает. Вкус кожи незнакомый. Он поднимает глаза, узнает молодую женщину с рынка и ставит лапы на мягкое одеяло.

Медовая на вкус девушка улыбается. Польщенный Зербино радостно виляет хвостом, но потом понимает, что улыбка предназначена хозяину. Антуан в повязанном на бедрах фартуке подходит к ним и садится на кровать. Он откидывает прядь с лица Джулии и целует ее.

– Хорошо спалось?

Джулия притягивает его к себе, Антуан падает на подушку и исчезает под одеялом. Зербино недовольно моргает. Он не привык делить хозяина с другими. Смирившись, возвращается на кухню.

Растянувшись на плитке, он греет спину на солнышке. Глаза закрываются, но спать невозможно, аппетитный запах щекочет ноздри. Он сглатывает слюну, обходит вокруг стола и запрыгивает на стул. Перед ним – три нежных бараньих вырезки, обвалянные в рубленом трюфеле. От них поднимается дымок – просто пытка какая-то. Зербино облизывается, повесив голову. Думает об Антуане, о том, как он хмурит брови и грозно говорит: «Зербино, нельзя!» Скрепя сердце пес слезает со стула и вяло идет к своей пустой миске. Смотрит на бьющуюся о стекло муху, решает не обращать на нее внимания и, повертевшись, укладывается в своей корзине. Печально слушает, как маятник отсчитывает секунды. Но запах не дает ему покоя, бараньи отбивные манят, танцуют перед глазами. Зербино тяжело вздыхает и уступает зову желудка. Положив лапы на скатерть, он зарывается носом в тарелку. В глотке потрясающий праздник вкуса. С отбивными покончено в два счета. Зербино носом подталкивает дочиста вылизанную тарелку на середину стола. Может, хозяин ничего не заметит… Пса тут же начинает мучить совесть. Он залезает под диван, надеясь, что о нем забудут.

Солнце уже высоко, когда, повинуясь естественной надобности, с набитым брюхом и покаянным видом Зербино направляется в спальню. Понурив голову и поджав хвост, он стоит у кровати. Антуан и молодая женщина болтают. Голова Антуана лежит у нее на животе, она гладит его волосы, он ласкает ее нежным взглядом.

– Жионо, Варгас, Кастильон…[48] Подборка эклектичная, но со вкусом… – улыбается она, разглядывая книги на прикроватной тумбочке.

– Не все же «Фантометту» читать…

Она смеется, ерошит его волосы и снова целует. Зербино стоит тихо. Он хотел бы исчезнуть, но ему надо во двор. Молодая женщина приподнимается на локте. Кожа у нее светлая, почти прозрачная, и когда она двигается, от постели пахнет ванилью и персиком.

Антуан целует ее в живот, потом в губы.

– Нет, подожди, – отбивается она. – Расскажи немного о себе.

Антуан безропотно садится и берет сигарету.

– Мой дед умер молодым, – говорит он, щелкая зажигалкой. – В семье профессия передавалась от отца к сыну – пять поколений трюфелеводов. Однажды на охоте собака прыгнула ему на грудь. А у него на коленях лежала заряженная двустволка, и дуло было направлено в живот. Он умер в карете скорой помощи. В Сент-Амуре до сих пор об этом говорят…

Они помолчали.

– Бабушка только узнала, что беременна. Они тайно обручились за неделю до его смерти. Один старик Флавио знал. Они с дедом были как братья.

Антуан затягивается сигаретой, глядя вдаль.

– Время было другое… В деревнях вроде Сент-Амура на мать-одиночку смотрели косо. И бабушка уехала в Марсель.