Он вспомнил, как через две недели пришел в этот дом уже в роли клиента — в кармане грызлись денежки, которые он вытащил у пьяного прохожего. И не узнал прачки Оли! Вместо нее в зале на оттоманке сидела расфуфыренная по французской моде Адель. Ему тут же захотелось затащить эту парижаночку в нумер и отделать, не снимая платья, просто задрав юбки, он даже подошел и схватил ее за руку, но девка начала вырываться и кричать. Прибежал швейцар — здоровенный бык Гаврила Крюк — и чуть не выкинул Сёмку вон, так что пришлось делать все честь по чести — платить по тарифу. Два рубля за час. Уж он, конечно, за этот час покуражился над сучкой, каждую копеечку заставил отработать, но нынешняя Аделька подчинялась ему как механическая кукла, ни слова даже не сказала. И уж совсем не напоминала ту маленькую прачку, которая, казалось, из кожи вон лезла, чтобы угодить молодцу Сёмке Рубчику за обещание красивой жизни. Куда что подевалось!

А потом Аделька пошла нарасхват, стала важной птицей. К ней начали ездить постоянные гости — из пожилых да солидных, с толстыми кошельками и портмоне. А Сёмке говорили — нет, мол, Адели сейчас. Занята, мол. И через час будет занята. И весь вечер до самого утра.

Только иногда он видел девчонку, но она сразу куда-то исчезала. А потом швейцар как-то придержал его в коридоре и намекнул — мол, есть и другие барышни. А мадемуазель Адель не для всякого прохожего тут обретается.

Но ведь это было несправедливо! Так обидны были Сёмке эти слова. Однажды дружок его, Андрюшка Надеждин, заманил в дровяной сарай, где они тогда ночевали, какую-то девчонку из приличных. Типа, любовь у них вдруг страстная проснулась. Напоил ее винишком с марафетом, а когда та совсем притомилась, сам попользовал и друга позвал. Андрюшка тогда заснул, а Сёмка только свое дело начал, как девчонка и очнулась — не в полную силу, а наполовину только. Посмотрела на него, глазенки свои распахнула, рот открыла, чтобы закричать. Тут Сёмка рассердился да и дал ей пару раз по физиономии, чтобы не орала. Ударил, и тут на него что-то нашло. Как будто не девчонка под ним незнакомая, а Аделька. И как будто взорвалось у него в голове — полыхнуло алым заревом. Одной рукой он жал девке тонкое горло, а второй вытащил нож и несколько раз полоснул по лицу.

Вот уж она и дергаться перестала. Только тогда Рубчик отпустил горло, подтянул штаны и, тяжело дыша, подумал — что теперь? А впрочем, Андрюха ее привел, значит, сам пусть и решает! А что? Сёмка, довольный ловким решением сложного вопроса, вложил в руку друга окровавленный нож и тихонько выбрался из сарая через дыру в стене.

Правда, потом оказалось, что девчонка-то выжила. Хорошо хоть, что она не в себе была и его лица не запомнила. Андрюху же схватили, и он признался. Но не говорил, что, мол, не помнил, как резал. И Сёмку не сдал — молодец! И поделом такому дурню, как Андрюха. Всегда дураки за умных отдувались.

Рубчик встал, отошел в угол и помочился на стропила. Есть хотелось нестерпимо. Он выглянул наружу через дырку от вывалившегося сучка — уже темнело. Он вытащил из кармана шкатулку, протер ее крышку рукавом и полюбовался. Можно, конечно, продать скупщику. А можно сделать и по-другому…

Ирина Петровна пришла к Маше под вечер и принесла сверток.

— Надень, — приказала она и осталась стоять, наблюдая, как Маша снимает сорочку и натягивает узкое серое платье, в каких ходили летом барышни из Екатерининского женского училища. Потом в «седьмой нумер» пришла Нюрка, которая усадила Машу на кровать и под все тем же пристальным взглядом Ирины Петровны причесала.

— Синяки твои быстро сходят, — сказала Ирина Петровна. — Вот что значит молодость. Но все равно пока краситься будешь. Нюрка, неси сюда белила да румяна.

Маша покорно разрешала делать с ней все, что им угодно. Ее воли в этом мире больше не было. Как не было больше страха и стыда.

— Пошли, — скомандовала Ирина Петровна.

Они спустились по лестнице на первый этаж, в большую залу, где на стенах горели газовые лампы, а окна были плотно занавешены темно-зелеными шторами. У стены стояло пианино с поднятой крышкой.

— Лёвчик пришел? — спросила Нюрка.

— Нет еще, — ответила Ирина Петровна.

Нюра повернулась к Маше.

— Вон туда садись, в кресло.

Маша покорно прошла в угол зала и села в высокое кресло. Рядом стояло еще несколько таких же кресел, обитых зеленой парчой с золотыми лилиями. У другой стены стоял диван, низкий столик с вазой, из которой торчали на длинных стеблях несколько увядающих астр. Вскоре в зал спустились и остальные девушки — Маша видела их за завтраком и обедом на кухне, но теперь узнавала с трудом — все они были наряжены и раскрашены, как куклы. Адель и Мадлен — француженками, Сафо — гречанкой, а Дуняша была похожа на большую самоварную бабу. Она была толстая и спокойная, как сом на дне омута. Девушки, проходя мимо Маши, кивали ей — все, кроме Верки-Сафо. Маленькая и чернявая, она скривила тонкий накрашенный рот.

По коридору простучали шаги, дверь в зал открылась, и вошел худой юноша с большим носом и курчавыми черными волосами.

— Лёвчик! — крикнула Нюрка. — Опаздываешь.

— Нисколько! — ответил тот весело, скинул коротенькое пальто и отдал Дуняше. Потом сел за пианино и скосил глаза на Машу.

— Новенькая? — спросил он и, не дожидаясь ответа, начал играть.

Он играл Шопена, но Маша не знала этого, она просто вдруг услышала прекрасную музыку, совершенно неуместную в этом доме, среди этих женщин. Даже не так! Эта музыка была совершенно неуместна в ее нынешней жизни, в том, что через несколько часов ее ожидало.

— Хорош, Лёвчик! — крикнула подошедшая к ее креслу Нюрка. — Сейчас все уснут. Сыграй что-нибудь нормальное.

И молодой пианист, не прерываясь, перешел на какую-то мазурку.

— Вот так лучше, — одобрила Нюрка.

Гости начали подъезжать очень скоро. Маша сидела в кресле, не замечая, как крепко вцепилась пальцами в подлокотники. Незнакомые мужчины входили уже без верхней одежды — они оставляли ее швейцару. Дымили сигарами и папиросами, садились на диван или в кресла, к ним тут же подсаживались девушки и начинали выпрашивать закуски или выпивку. Некоторые мужчины приглашали девиц на танец, что-то шептали им на ухо, а потом удалялись наверх по лестнице — в «нумера». Пару раз подошли и к Маше. Сначала — пожилой с бакенбардами. Он пришел с сыном-студентом. Потом какой-то хлыщ, похожий на лавочника. Но всех их брала под руку Ирина Петровна и уводила к другим девушкам, что-то нашептывая на ухо.

Через час прибыл Дмитрий Ильич. Он вошел быстрым шагом, перецеловал всех девушек, поздоровался с Ириной Петровной и сунул ей в руку какой-то конверт. Вероятно, с «желтым билетом» для Маши. Потом выпил рюмку клюквенной настойки и направился в угол, где сидела его подопечная.

— Ну-с, — бодро сказал сутенер, приглаживая усы, — дело сделано, теперь ты в полном ажуре, так сказать.

Маша посмотрела на него с презрением.