характеристику богатыря, наделив его чертами военно-служилого человека XVI—XVII веков, с его пониманием воинского долга как «дела государева», «службы государевой», и в изображение подвига богатыря, расцвечивая рассказ реалистическими деталями (фигура пограничника — человека с прапором на копье, стрельба в Сухана из пороков, уточнение разрядной терминологии в описании численности вражеского войска и т. п.). Автор перерабатывает начало повествования, более тесно связывая его с самим событием боя (скопление птиц в необычном месте как признак совершающегося вблизи передвижения войск), и развязку (включение в описание смерти Сухана плача его матери и похорон богатыря в каменной пещере). Автор черпает новые краски для описания военных сцен и действий богатыря, с одной стороны, из общеэпического запаса изобразительных средств, с другой — из исторической действительности или из литературной традиции воинских повестей — «Сказания о Мамаевом побоище» и др. Эти повести дали материал и для ряда дополнительных эпизодов (молитва богатыря перед сражением в привычной для воинских повестей форме, плач матери и др.).

Таким образом, перед нами уже в полном смысле слова «повесть», литературный памятник, созданный на основе определенного былинного сюжета.

«Сказание о семи богатырях» выделяется другой своей особенностью. Если все остальные повествования сложились в результате записи, пересказа или переработки целостного былинного сюжета, то «Сказание о семи богатырях» представляет, по-видимому, сюжет, лишь похожий на былину, но не живший в устной традиции, сюжет, сложенный каким-то автором, который использовал отдельные былинные эпизоды и мотивы, отчасти былинную фразеологию и ритм.

«Сказанию», в противоположность другим рукописным текстам, основанным на былинном материале, посвящена довольно обширная научная литература, в которой ставились и решались вопросы о природе этого произведения, его соотношения с устной традицией и генезисе. Однако все эти вопросы еще не могут считаться окончательно разрешенными; мнения ученых сильно разошлись, и некоторые оказались диаметрально противоположными.

Это обстоятельство связано с особой трудностью, какую представляет собой изучение данного памятника. В отличие от других текстов, «Сказание» не имеет аналога в устной традиции: ни точно такой былины, ни близкой к ней. Следовательно, предстояло решить вопрос о том, возможно ли предполагать само существование подобного былинного сюжета. Отдельные близкие мотивы и даже эпизоды имеются в былинах об Илье Муромце и Идолище, особенно в их «царьградской» версии (Илья освобождает от насильника Идолища не Киев, а Царьград); имя Тугарина как врага русских встречается в былинах об Алеше Поповиче. Связь между «Сказанием» и этими былинами, таким образом, несомненна. Но как ее понять? В какой генетической преемственности стоят эти произведения друг к другу?

Противоположные точки зрения на памятник — одну, что это занесенная в рукописный сборник былина (Е. В. Барсов, П. А. Бессонов, А. Н. Веселовский, Н. С. Тихонравов, А. М. Лобода, А. П. Евгеньева), другую, что это литературное произведение, созданное на основе былин (Орест Миллер, В. Ф. Миллер, М. Г. Халанский, М. Н. Сперанский, А. В. Позднеев, Н. К. Гудзий, В. Я. Пропп), — наиболее четко сформулировали и развили: первую — А. Н. Веселовский, вторую — В. Ф. Миллер.

А. Н. Веселовский считал, что за «Сказанием» «необходимо предположить существование древней песенной былины, случайно не сохранившейся в современных пересказах».[65] Его убеждали в этом некоторые мотивы других былин в позднейшей изустной записи, которые он рассматривал как реминисценции данной древней песни: упоминания в былине об Иване Гостином сыне (вариант Кирши Данилова), о жеребце Тугарина Змеевича, захваченном Ильей Муромцем в Большой Орде; рассказ о наступлении Тугарина на Киев (былина, записанная С. И. Гуляевым на Алтае); приказ князя остающимся в Киеве богатырям «берегчи князя со княгинею» (та же былина); изображение битвы с неверной силой Ильи Муромца, Добрыни и Алеши Поповича совместно с неким Каликой-богатырем (былина «Калика-богатырь» — Гильфердинг, III, № 207). Некоторые из приведенных мотивов являются, по мнению А. Н. Веселовского, как бы дальнейшим развитием темы «Сказания» — в них указано приведение в исполнение угрозы Идола и Тугарина «обнасильничать» Киев. Отсюда, по мысли Веселовского, естественный шаг к изображению Идола и Тугарина как насильников уже за столом и князя Владимира, и царя Константина. Поездка киевских богатырей в Царьград «обращалась в спасительную». «Таким образом, Сказание разлагалось — на былины об Идолище с протагонистом Ильей и двояким приурочением в Киеве или Царьграде, и на песнь о Тугарине, в которой роль Алеши была отчасти предуставлена его появлением в Сказании». При этом бой с вражьим богатырем в той и другой былине был развит в обычной былинной манере: образ Идола распространен «новыми, вульгарными чертами», Тугарин «обратился в нечто фантастическое».[66]

Время сложения первоначальной песни о столкновении русских богатырей с Идолом и Тугарином А. Н. Веселовский относил к периоду русско-половецких и византийско-половецких отношений, т. е. к концу XI—XII веку.[67]

В. Ф. Миллеру рисовался обратный процесс: былины об Илье и Идолище и об Алеше и Тугарине — не следствие распада содержания «Сказания» на два сюжета, а основа, материал для его сложения.[68] В. Ф. Миллер совершенно справедливо указывал на неубедительность и притянутость приведенных А. Н. Веселовским мотивов из других былин в качестве якобы реминисценций былины о походе богатырей в Царьград. В своей концепции В. Ф. Миллер исходил, во-первых, из правильного представления о несвойственности русскому эпосу того сложного процесса разложения большой былины на отдельные новые образования, который рисовал А. Н. Веселовский; во-вторых, из характера самого памятника, на котором лежит яркий отпечаток московского великокняжеского или царского времени. Князь Владимир киевский, писал Миллер, представлен «князем вотчинником московским, привыкшим дома отсиживаться от татарских набегов и держащим крепких сторожей в своих государевых вотчинах»,[69] положение богатырей и отношения их к князю напоминают положение и настроения служилых людей XVI—XVII веков, речи их восходят к деловому языку того времени.[70]

Самый замысел произведения — изобразить наступательные действия богатырей для предотвращения набега татар, поход через степи в татарский город, — по мысли В. Ф. Миллера, скорее всего мог возникнуть в период наступательных действий русских против татар, т. е. во второй половине XVI века, а изображенное в «Сказании» состязание русских богатырей с царьградскими и победа первых могли явиться наивным отголоском политических идей о Москве, как преемнице Царьграда.

Отмеченные В. Ф. Миллером действительно яркие признаки позднейшего времени пронизывают все произведение, что не дает возможности считать их лишь привнесениями последующих писцов. Отражение исторической действительности XVI века в «Сказании», общий поздний облик произведения отмечали многие ученые, начиная с Ореста Миллера. Но, конечно, попытку А. В. Позднеева связать памятник с конкретными событиями эпохи (именно с походом Ермака в Сибирь)[71] следует считать совершенно неудачной и его выводы неубедительными.

Не опровергает положения о позднем возникновении «Сказания» и А. П. Евгеньева, утверждающая в своем исследовании о языке и стиле памятника устное его происхождение.[72] Но если это произведение — поздней эпохи, конца XVI или начала XVII века, то тем убедительнее опровергает концепцию об