очень сильную боль, будто что-то вырезали из ноги. Через три дня меня снова отвезли в операционную, снова поменяли повязку. Потом перевязку делали лагерные врачи. Через две недели я впервые увидел свою ногу: разрез был настолько глубоким, что была видна кость. В это время нас осматривал врач из Хохенлихена, доктор Гебхардт.

8 сентября меня снова отправили в операционную, но я не мог ходить, из ноги шел гной, и меня снова отвезли в госпиталь. Снова положили в кровать, а на следующий день сделали вторую операцию. У меня были те же симптомы – отек и гной. После возвращения в госпиталь я как-то пожаловался товарищам по поводу плохих условий проведения операций, и, видимо, чтобы наказать меня, доктор Оберхойзер заставила меня одного идти в операционную, прыгая на одной ноге.

Столбняк, газовая гангрена, септицемия и кровотечение в конце концов брали над жертвами вверх… а с теми, кому удавалось спастись, расправлялись с помощью расстрельной бригады или эвтаназии. Те, кому повезло не быть избранными, кого пощадила Герта Оберхойзер, поменяли боль на горечь сожаления.

Медсестра выбирала не только жертв, но и любимчиков. Не всем удавалось угодить этой маленькой женщине с суровым лицом.

Неясно, по каким критериям она выбирала подопечных. Несколько привилегированных заключенных получали лечение. Для остальных, большинства, тех, кто не угодил, – режим пощечин, ударов, унижений и полное отсутствие медицинского сострадания.

При росте 168 см, желая доминировать еще больше, она часто вставала на стол в лазарете и заставляла заключенных выстраиваться перед собой.

Даже беглый осмотр любого врача выявил бы признаки пригодности или непригодности к работе: лицо, цвет кожи, глаза, дыхание, худоба.

Фройляйн Оберхойзер, напротив, была одержима ногами. Она приподнимала рубахи носком ботинка. Иногда заставляла заключенных выстраиваться в одну шеренгу и маршировать мимо, задрав рубахи выше пояса. Один из узников лагеря сказал на Нюрнбергском процессе: «Она не была плохой». Какой же тогда она была? Я считаю, не обязательно быть мужчиной, чтобы быть скотиной, и именно такой скотиной была Герта Оберхойзер: скотиной, жаждущей сделать все так же хорошо, как и чудовища, которые были руководителями, используя все имеющиеся в ее распоряжении средства.

Герта не довольствовалась ролью в операционной: она «добивала» тех, кто страдал, вернее, занимал койки.

Наша добрая душа, хорошая женщина, имела наглость утверждать в суде, что если и подвергала умирающих эвтаназии, то только чтобы облегчить их страдания. Терминальный сифилис, рак брюшной полости… Она не могла «вынести» страданий несчастных заключенных.

Поэтому делала инъекции, только вот вместо анестетика использовала бензин: десять кубиков бензина в вену на руке.

Больные резко выпрямлялись. Падали. Между уколом и смертью проходило от трех до пяти минут. В эти минуты ужасных страданий жертва оставалась в сознании.

Возможно, из-за более низкого ранга и отсутствия официального решения на Нюрнбергском процессе над врачами ее приговорили всего к двадцати годам заключения. Однако в 1952 году ее освободили из Ландсбергской тюрьмы, поскольку срок заключения сократили. Маленький добрый солдат рейха вернулась на службу и устроилась педиатром в Штокзее, скромной деревушке в земле Шлезвиг-Гольштейн. Она спокойно жила там, взвешивала, прочищала носы, консультировала и ставила прививки вплоть до 1956 года, когда ее узнали бывшие узники Равенсбрюка. Потребовалось вмешательство министра внутренних дел земли, чтобы в августе 1958 года ей запретили практиковать. Ничто не могло остановить эту решительную женщину, ее воля восторжествовала: она подала апелляцию, и 28 апреля 1961 года решение отменили. Сегодня мы считаем это отвратительным, а тогда? Было ли это прощением, искуплением, или же были замешаны более темные делишки?

Я знаю только то, что сразу после окончания суда Герта Оберхойзер устроилась на работу в лабораторию института Бодельшвинга и умерла 24 января 1978 года в доме престарелых в Линце.

14

Преуспеть или умереть

Эрвин Динг-Шулер

Освобождение. С течением времени остается лишь сила этого слова, радость, которую оно вызывает, неожиданная весна, ознаменовавшая окончание Второй мировой войны. Фильмы, часть которых цветные, возвращают нас в реальность, в кошмарную реальность. Бухенвальд, крупнейший концлагерь Германии, был освобожден американскими войсками в апреле 1945 года. То, что обнаружили Паттон и его люди, было настолько отвратительно, что генерал приказал жителям Веймара, ближайшего города и некогда столицы Германии, прийти и посмотреть на то, что произошло всего в нескольких километрах от их домов.

Камера показывает группу измученных знатных людей, часто парами, рука об руку, торжественно, будто они собираются голосовать. Женщины в косынках, мужчины в жилетах. Они идут вперед, понуро опустив головы – от поражения и усталости, а также чтобы как можно дольше избежать зрелища, свидетелями которого они не могли стать во время войны. Камера приближается, показывая, как они движутся между грудами желтоватых истощенных тел, сваленных в кучу, как мусор, – одних из 56 тысяч погибших, окончивших свои дни в Бухенвальде. Женщины прячут лица в платки, чтобы скрыть слезы или отвращение, мужчины опускают глаза от ужаса и стыда. И даже не подозревают, что именно здесь, на пороге города Гёте и Шиллера, из человеческой кожи и жира делали абажуры и мыло.

До них это чудовищное открытие пришлось пережить солдатам американской армии. В своем репортаже в апреле 1945 года, спустя всего несколько дней после освобождения лагеря, Эдвард Р. Мурроу, журналист и военный корреспондент, обратился ко всей американской нации в ставшем знаменитым репортаже, из которого приводится следующая выдержка:

Вокруг меня распространялся дурной запах, когда мужчины и юноши пытались дотронуться до меня. Они одеты в лохмотья или остатки военной формы. Многие из них были уже мертвы, но в их глазах можно было увидеть радость. Я посмотрел вдаль, за эту жалкую массу людей, и увидел поля, на которых пахали упитанные немецкие крестьяне…

Я попросился в один из бараков. Оказалось, его занимают чехословаки. Как только я вошел, оставшиеся в живых столпились вокруг меня и пытались нести меня на своих плечах. Но они были слишком слабы, чтобы поднять меня. Многие не могли даже покинуть свои соломенные матрасы. Мне рассказали, что в этом бараке когда-то содержалось 80 лошадей. Теперь здесь теснились 1200 человек, по пять на койке. Запах в бараке стоял непередаваемый.

Вызвали врача, который отвечал за этот барак. Мы ознакомились с его медицинскими отчетами. В маленьком черном блокноте были только фамилии, ничего больше – никаких указаний на то, кто здесь был, что сделали или что нужно сделать. Рядом с фамилиями погибших стоял крест. Я сосчитал их. Всего 242 креста – 242 погибших из 1200 человек, и это всего за месяц.

Когда мы вышли во двор,