Облупленная, с остатками зелёной краски дверь чёрного хода с тремя кривенькими ступеньками гнездилась в центре обшарпанной стены, на уровне окон первого этажа, и создавалось впечатление, что изначально вход тут и не задумывался, его прорубили наспех: неудобно через окно лазить. Над дверью чёрной мокрой галкой выгнулся провисший от снега козырёк, с одного края которого, как цыганская серьга, свисал ромб масляного фонаря. Капитоша вошёл в тёмный подъезд, из-под его ног тут же с ругательным мявком метнулась кошка и исчезла в сумраке лестничного пролёта.

Пока он шёл по крутой лестнице, глаза привыкли к полумраку, и в скупом свете он даже различал таблички на дверях: «Швейная мастерская Мавлюкиной», «Здесь чиним механизмы» и даже «Общество любителей грибов».

На последнем этаже была одна-единственная дверь с колокольчиком и не к месту аккуратной белой дощечкой, на которой витиеватым вензельным завитком было начертано «Арт-мастерская Дубко». За дверью слышались отдалённые голоса, граммофонная музыка и лёгкий шебуршащий смех. Капитоша дёрнул колокольчик. Никто не открыл. Он попробовал ещё раз, и ещё – настойчивей, борясь с подступающим раздражением, – потом принялся колотить в дверь кулаком, но стук получался глухим. Он снял перчатку и забарабанил вновь. Наконец, лязгнул замок, дверь отворилась, и в лимонном отсвете появилась большая женская фигура.

Корж снял шапку и назвал себя.

Его проводили в огромную комнату. Там, рядом с мольбертами и этюдниками, стояли и сидели на высоких табуретах женщины, большей частью молодые. Одеты они были схоже: блузы и юбки или платья свободного кроя, на некоторых ещё и полотняные фартуки. Капитоша мысленно нарёк всех «курсистками» и, широко улыбнувшись, важно произнёс:

– Меня, милые дамы, господин Дубко пригласил.

Послышался лёгкий смешок, потом другой, и комната наполнилась мелким журчащим хохотком – будто струя воды в таз полилась.

Большая женщина – та, которая его встретила, – отделилась от белого дверного косяка и шагнула к Капитоше.

– Я – Дубко. Ангелина Львовна. Проходите, Капитон Гордеевич, раздевайтесь.

Он взглянул ей в лицо и обомлел: это была копия Минервы – той самой, что сидела на своём широком троне в вестибюле Академии. Те же надбровные дуги, тот же точёный лоб и подбородок, те же мощные плечи и вылепленные чаши круглых грудей за тканью блузы. Да хозяйке самой впору позировать, отбоя от клиентов бы не было!

Капитоша хотел было спросить о гонораре, но постеснялся.

К женщинам он относился как к несовершенной версии мужчин, а проще говоря, как к особям недалёким, а к дамочкам, причастным к искусствам, – и вовсе как к ущербным. Курсисток всех мастей он открыто недолюбливал, и в академической чайной не раз высказывался, что место мамзелькино – дома, при муже, а не за мольбертом: всё равно никакого проку от рисуночков не будет, и обучать их незачем, одна трата времени, сил и попечительских денег.

– Ну что же вы конфузитесь, Капитон Гордеевич? Времени у нас не так много.

Ангелина кивнула на крохотную японскую ширмочку, способную закрыть торс лишь по шею, и принялась ладить свет возле топчана, накрытого пёстрым ковром. Подлетела юркая кудрявая девица и сунула в руки Капитоше простыню. Он снял пальто и повесил его на гвоздь карманом с монетами к стене, от греха подальше. Раздевшись до подштанников, он высунулся из-за ширмы.

– Полностью, любезнейший, полностью!

– Дровишек ежели подбросите… Ведь подбросите?

Капитон нырнул за ширму, ответа так и не услышав. Курсистки возились с мольбертами, крепили белые листы, выбирали угли или карандаши из коробок.

Капитоша отметил, что простыня, которую ему подали, была несвежей, с пятнами масляных красок по краям. Он скинул на пол с маленькой лавки, стоящей за ширмой, какое-то чужое тряпьё, снял полностью всю одежду, аккуратно сложил её, замотался в простыню на римский манер и вышел к дамам.

К нему сразу подошли три курсистки с серьёзными лицами, по-мышиному поводили носами, одна поднесла лорнет и принялась бесстыже скоблить взглядом его грудь и плечи. Капитоша почувствовал лёгкий озноб и, хотя в комнате было натоплено, демонстративно поёжился.

– А кого живописать изволите?

Ангелина похлопала ладонью по топчану, приглашая Капитона подойти и сесть.

– Снимите простынку, Капитон Гордеевич.

– Так кого желаете? Ахилла? Катона Утического?

– Вас, милейший. Вас.

Курсистки смотрели на него лукаво и щекотливо.

Ангелина принесла ещё две лампы и поставила рядом с топчаном. Капитон всё ещё прикрывался простынёй.

– Давайте сюда тряпочку, Капитон Гордеевич.

Она потянула за край простыни, та сползла, и Корж остался полностью обнажённым. Он мгновенно сел на топчан и закинул ногу на ногу.

– Не смущайтесь, любезный мой, – Ангелина говорила с ним немного свысока, с полуулыбкой, и в то же время ласково, что невероятно раздражало Капитошу.

– А я, знаете ли, Ангелина Львовна, нисколечко не смущаюсь. Я натурщик высшей категории, у меня двадцать годков службы в Академии.

Капитон втянул живот, выпятил грудь и, поставив одну ногу на топчан, вызывающе оглядел присутствующих.

– Да-да, господин Вишняковский говорил о вашем немалом опыте. Как и о недурственной фактуре.

Ангелина подошла и бесцеремонно вылепила из Капитона нужную для зарисовок фигуру. Прикосновение её холодных пальцев было ему отвратительно, особенно потому, что трогала она его как-то по-свойски, как девчонка – свою заигранную до заплат тряпичную куклу: согнула-разогнула его ногу в колене, завела руку за затылок, повертела подбородком вверх-вниз, помяла зачем-то ухо. Так кухарка лепит из теста сдобного человечка для детворы. Капитон, едва сдерживаясь, молчал.

Дамы принялись делать наброски.

Сидение в одной позе, созданной фантазией Ангелины и мало имевшей отношение к естественному положению человеческого тела, предполагалось долгое – на пару часов точно. К тому же ворс ковра, которым был покрыт топчан, щекотал его голый зад, а поднятую по велению Ангелины руку начинали колоть предательские иголки. Но Корж приказал себе терпеть: он же профессионал высшей категории и ни в какое сравнение не может идти с предыдущими натурщиками, которые должны были приходить в арт-мастерскую Дубко. А то, что натурщиков мужского пола побывало в этой комнате немало, можно было судить по одному лишь наблюдению, что курсистки, даже совсем юные, совершенно не стеснялись присутствия голого мужчины, а наоборот, разглядывали его со всех сторон, и в их взглядах не было ни стыдливого любопытства, ни малейшего интереса к нему как к персоне «инакой», а только оценка и расчёт привычного замерщика. Некоторые даже вытягивали вперёд руку с зажатым карандашом, отмеряя на нём большим пальцем ту или иную Капитонову величину, а после перенося её на лист бумаги. От этих их жестов – привычных ему в академической среде –