а затем, прибыв на московский вокзал, оказалась в совершенно другом мире. Город встречал пассажиров электрички тишиной и прохладным золотистым светом, замерзшие и заплаканные улицы сохли и расправлялись, насекомых почти не было, а деревья стояли тихо – так, словно и не знали, что в нескольких десятках километров отсюда бушуют дожди, туманы, ветер да комары.

И правда, август в Москве выдался пасмурным, но тихим. Женя каждое утро отправлялся на работу, а Маша, Иван и Элиза шли в парк, где и проводили время до обеда. Машин отпуск скоро должен был закончиться, и Ивану тогда предстояло отправиться в детский сад, а Элизе, которой как раз в конце лета исполнялось девять, – в третий класс.

Тех, кто был знаком с этой семьёй, всегда удивляло невероятное сходство Маши, Элизы и Ивана. Все трое были маленькими, гибкими, ладными, со слегка смуглой кожей, карими глазами и ровно такой же масти волосами – ах, если бы о волосах можно было сказать, что они карие! Иван в два года всё ещё выглядел карапузом, но спустя пару лет он станет маленьким мужичком – с широкими плечами и совершенно мужским темпераментом – могучим и заводным, он научится быстро соображать и быстро делать, точь-в– точь как мать, но, в отличие от Маши, не стремясь обсуждать свои поступки и решения с кем бы то ни было.

Элиза в девять лет фигурой больше напоминала мальчика, но во всех её движениях сквозила редкая плавность – вообще, она была самой медлительной в семье. Её мимика повторяла мимику Маши, но голос был удивительно низким, совершенно не понятно в кого (за этот неожиданный бас над ней насмехались одноклассники, пройдет всего десяток лет, и они будут завидовать столь необычному тембру, делавшему каждое слово весомым, каждую песню – томной, а каждый анекдот уморительно забавным).

С детства Элиза отличалась мечтательностью: утром она любила поспать, и ни одна «Пионерская зорька», бодро маршировавшая по улицам города, сочившаяся через пластиковую сетку радиоприёмников и вламывавшаяся в каждый дом, не могла заставить Элизу проснуться. Она вяло одевалась, борясь с накатывавшей дрёмой, вяло принимала тарелку овсянки и густой холодный чай, вяло вползала в шерстяное пальто и шершавые заношенные сапожки, вяло выходила из дома, таща в руке перегруженный учебниками ранец. И лишь ко второму или третьему уроку чувствовала, что проснулась. Напротив, вечером её было не уложить, ей словно бы хотелось впитать ещё и ещё впечатлений, погрузиться в яркие книжные образы, а если вдруг везло и по телевизору показывали хорошее кино, то Элиза предпочитала испить фильм до дна, тем более в ущерб сну и ненавистной школе.

Любая музыка – будь то дурно записанное прямо с концерта выступление бардов, старая пластинка Гарри Белафонте или гастроли Мирей Матьё в Москве, транслировавшиеся с повтором по первой программе, – любая музыка в комнате родителей заставляла Элизу бросить все свои самые увлекательные занятия и бежать сломя голову туда, откуда слышалась песня: для неё не было ничего более интересного, чем звуки.

И не было для неё ничего более желанного, чем праздники – как случайные, допустим, внезапно выдавшиеся радостными и вкусными выходные, так и те, к которым в каждой московской семье готовились долго и внимательно, заранее закупая продукты, откладывая рецепты, составляя списки блюд и гостей. Элиза обожала праздники, потому что в их семье, далёкой от музыки, праздники были пронизаны пением.

Исключением оказывалось, пожалуй, Первое сентября. Это был праздник без праздника, ярким трепещущим штрихом к нему прилагались лишь белый накрахмаленный фартук и пышный букет неизменной спаржи да разноцветных астр, выращенных специально к этому дню бабушкой Варей и дедушкой Карлом.

* В тот год день рождения Элизы отпраздновали скромно, тем более все её подруги ещё были на каникулах: сходили в кинотеатр «Иллюзион», посмотрели новые мультфильмы. Купили в ларьке на Таганке мороженое, вернулись домой, а потом ели чайными ложечками из глубоких тарелок липкую молочную жижу с размякшими вафлями, в которую превратились ещё недавно такие крепкие и ледяные стаканчики. Вечером, когда пришёл домой Женя, зажигали свечки на жирном кремовом торте «Сказка», дарили подарки, обсуждали предстоящий учебный год – с таким рвением, с такой жаждой будущего, как будто совершенно забыв и о торжестве, и об имениннице, но желая лишь одного: чтобы время летело скорее.

И действительно, время, точно учуяв желания людей, понеслось вперёд. Через пару недель, к Первому сентября, уже было готово всё, кроме букета – его привозили в Москву тридцать первого августа. Оставалось только гулять, и Маша всё своё время посвящала этим прогулкам, словно бы извиняясь перед детьми за ранний отъезд с дачи.

Женя служил в научно-исследовательском институте, но с некоторых пор вечерами стал задерживаться: взял себе пару учеников, «дураков», как он называл их с чуждыми его натуре пренебрежением и недовольством. Учениками его в том году оказались студенты-первокурсники, Женя их подтягивал по основным предметам – надо признаться, с радостью вспоминая и сами предметы, и свои студенческие годы. Именно благодаря этим подработкам у семьи стало чуть больше денег, сам же Женя с гордостью подчёркивал, что делает всё это ради жены и детей. Он часто баловал своих домашних, принося домой редкие вкусности – длинные эклеры с шоколадной глазурью из кафетерия, работавшего как раз в доме, где жил один из учеников, белые жирные ломти палтуса из магазина «Океан», хрупкие неровные куски советского «Рокфора» с интригующей зелёной плесенью – из Смоленского гастронома. Однако, несмотря на всё это, Маша ужасно ревновала Женю к его вечерним занятиям. Два года назад супруги договорились, что Маша будет сидеть с детьми как можно дольше: Ивану, родившемуся маленьким и слабым, нужно было время, чтобы окрепнуть. Но теперь, побуждаемая ревностью и усталостью от жизни домохозяйки, Маша рвалась на работу.

«Иван давно окреп, такого активного мальчика с радостью примут в любые ясли, – рассуждала Маша. – А мне тоже пора начать поддерживать семью и зарабатывать».

«Да, Иван активный ребёнок, но уж больно субтильный», – возражал ей Женя. – «В садике его просто затюкают. И будет он эдаким вечно битым слабаком в жестоком детском мире». – «Попробует этот мир на вкус, – пожимала плечами Маша. – Сообразит, как постоять за себя, да и потом, нынче этот мир не такой уж и жестокий, дети давно мягче, многое решает интеллект, а Иван явно у нас весьма неглуп».

Так они спорили, уложив детей спать, на кухне, и Женя всё чаще отступал, а Маша всё чаще одерживала верх, и вот, было решено, что в следующем году осенью