секрет общительности корреспондентов: каким образом они так быстро устанавливают короткие отношения?　

— Компанейские ребята! — заметил из темноты мой сосед Саша Святогоров.　

— У вас, видимо, веселое общество?　

— Приходите к нам почаще, Сигизмунд Александрович, — пригласил Святогоров. — Днем у нас светло и даже уютно. Отдыхайте сколько угодно!..　

На лицо Леваневского легла тень, он поднялся.　

— Прощайте! Проводите меня до выхода, там якорные цепи свалены, не пробраться, — с раздражением проговорил он. У порога летчик остановился и продолжал уже мягче: — Когда будете посылать мою статью, предупредите редакцию, что я прошу не сокращать последнюю часть. Для меня это важно.　

Мы вышли на палубу и остановились у дверей в кают-компанию.　

— Зайдемте, Сигизмунд Александрович?　

— Не охотник я до галдежа!　

В кают-компании Ляпидевский и его штурман Лев Петров забивали кости против обычных своих партнеров — Доронина и Галышева. За столом в углу сидел Водопьянов, а над ним, лукаво улыбаясь, склонился Кренкель:　

— У тебя, Михаил Васильевич, я вижу — самый сенокос? Каковы же травы?　

— Ладно, будет тебе смеяться, — буркнул Водопьянов, продолжая писать.　

— Какой тут смех! Дело нешуточное: из Москвы отправился летчик Водопьянов, а возвращается новое светило литературы. Когда же ты одаришь человечество своим гениальным творением?..　

Михаил Сергеевич Бабушкин собрал вокруг себя большое общество. Всюду, где появлялся этот милый человек, он вносил жизнерадостную струю, и редко кому доводилось видеть его не в духе. До того, как стать знаменитым полярным пилотом, Бабушкин прошел большую школу жизни: работал мальчиком на посылках, учеником у жестянщика, киномехаником, монтером. Он был в числе первых пяти русских солдат, ставших летчиками. Десять лет назад Михаил Сергеевич впервые применил самолет на разведке морского зверя в Белом море; его успешный опыт получил впоследствии широкое распространение и на Каспии. В тысяча девятьсот двадцать восьмом году Бабушкин прославился полетами на поиски итальянских дирижаблистов; он первым в мире доказал практическую возможность нормального взлета и посадки на дрейфующие льды, проделав это за короткое время пятнадцать раз… Каждую весну Михаил Сергеевич прилетал в горло Белого моря, на остров Моржовец. Поднимаясь в воздух на маленькой «амфибии», он отыскивал лежбища гренландского тюленя и сообщал о них зверобойным судам. В экспедициях «Сибирякова» и «Челюскина» Бабушкин вел ближнюю воздушную разведку льдов. Отзывчивый, деликатный и доброжелательный, он снискал общую симпатию. О Бабушкине говорили: «Ему сорок лет, но его сердца и энергии достало бы на двух двадцатилетних!..»　

Я вышел на палубу и между громоздкими ящиками стал протискиваться к люку твиндека. Теплый южный ветер развел крутую зыбь; нос «Смоленска» захлестывали волны. В бархатнотемной чаше неба вспыхивали и падали звезды, чертя сверкающий след почти до самого горизонта. Еще одна ночь — и мы на Камчатке! Кажется, что самый долгий путь — до Петропавловска, а там уже недалеко и до Москвы…　

Я завернул в радиорубку и набросал две телеграммы. Командованию камчатских пограничников я сообщал, что везу более тридцати статей челюскинцев для «Правды» и прошу при благоприятной погоде выслать навстречу «амфибию»; если же посадка самолета на море невозможна, — направить моторный катер к входу в ковш. Другую телеграмму я отправил камчатским радистам.　

Утром прибыл ответ радистов: связь с Хабаровском поддерживается несколькими аппаратами. «Обеспечим быструю передачу пятидесяти тысяч слов». Стало неловко: пока еще я успел «перевести на язык телеграфа» едва ли четвертую часть этого количества.　

Погода обманула мои надежды: океан не утихал, и на самолет нечего было рассчитывать. «Смоленск» входил в ковш. Я сбегал в твиндек за драгоценным пакетом с дневниками и статьями челюскинцев.　

Над Петропавловском — ночной фейерверк, пачками взлетают зеленые, красные, белые, оранжевые ракеты. «Смоленск» замедляет ход и в сотне метров от обрывистого берега становится на якорь. Город скрыт за скалой, в двух-трех милях. С огорчением узнаю, что в порт мы войдем лишь завтра утром.　

Пришлют ли за мной катер? Одиннадцатый час, палуба опустела. Уже теряя надежду, я все еще вглядываюсь во мрак. Очертания утесов принимают странные формы, всплески моря напоминают шум мотора… Еще четверть часа, и ждать больше нечего! Проходит двадцать минут. И еще пятнадцать… С горьким чувством поплелся я в твиндек…　

— Эй, на «Смоленске»! — слышится глухой голос за бортом.　

Не веря ушам, подбегаю:　

— Катер? От пограничников?　

— А вы кто? — повторяет тот же голос.　

— Корреспондент газеты «Правда».　

— За вами и приехали!

Стучусь в каюту Копусова. Он выходит вместе с механиком Колесниченко.　

Легкий веревочный трап перекинут за борт. Пограничники на катере держат его нижний конец. Засунув глубже под тужурку пакет с материалами, перелезаю через борт. Нащупываю ногами перекладину. Внизу — вода, трап раскачивается, деревянные перекладины скользят… Неприятный спуск!.. Сильные руки подхватывают меня. «Здравствуйте, товарищ корреспондент!» Катер покачивается на волнах. Теперь спускается Конусов. Через минуту с нами и Толя Колесниченко.　

Через полчаса мы — на Петропавловской радиостанции. Аппаратная ярко освещена. Связисты разочарованы: «У вас только двенадцать тысяч слов? А мы готовились! Утром добавите? Добро!..» Первой уходит наша с Копусовым радиограмма о прибытии «Смоленска»; за ней — восемьдесят шесть листочков дневника Маркова. До утра надо продиктовать машинисткам минимум пять-шесть статей челюскинцев… В Москве сейчас три часа дня; можно надеяться, что в завтрашнем номере «Правды» появится начало марковского дневника.　

Утро. Над сопками пролетает эскадрилья самолетов. Они кружат над бухтой и празднично украшенными улицами. Навстречу «Смоленску» выходит флотилия судов, пестро расцвеченных флагами. Все население Петропавловска вышло на берег. Мне вручают радиограмму из редакции: корреспонденции получены; начали печатать дневник; Копусову — особая благодарность главного редактора за активную работу для «Правды». Спустя два часа — новая радиограмма: по поручению редакции из Хабаровска вылетит в Петропавловск через Охотское море двухмоторный гидроплан «С-55»; надо подготовить все материалы и вручить их командиру «летающей лодки».　

Днем, когда в городском театре шло торжественное заседание, в порту пришвартовался «Красин». В фойе театра молодцеватой походкой вошел моложавый человек в фуражке морского летчика и светлокоричневой кожаной куртке с металлической застежкой «молния». Поровнявшись со мной, он вежливо козырнул и, поглаживая коротко подстриженные усики, приглушенным баском спросил:　

— Вы москвич? Не знаете ли, Виктор Львович Галышев здесь?　

— Он в президиуме, на сцене.　

Не трудно было догадаться, что передо мной — Маврикий Трофимович Слепнев.　

— Выступления не окончились? Отлично, и я успею! Впечатлений масса… Вы фотограф, кинооператор, корреспондент? Простите, как ваша фамилия?.. А, слыхал! Значит, плывем вместе? Ну, я пошел… Как это у Пушкина? «Он возвратился и попал, как Чацкий, с корабля на бал».

Словоохотливый летчик направился в зал, откуда послышались аплодисменты.　

В фойе влетел, запыхавшись, Миша Розенфельд:　

— Опять встретились! Третий раз в этом месяце…