возможности охотиться и обрекая на нужду? На другой день пришла радиограмма от Куйбышева: ввести Небольсина в состав тройки. Я выехал в Ванкарем.　

В пути, на мысе Онман, Небольсину повстречался зимовщик с мыса Северного. Ему, как и некоторым другим, не терпелось; по его мнению, надо было тотчас же двинуться к лагерю. Зимовщик обратился к чукчам, но те разумно возразили: «Мы тебя не знаем, но знаем, что ты замерзнешь».　

— Тогда базой спасательных экспедиций, — рассказывал Небольсин, — стал Ванкарем. Тамошняя фактория получила радиограмму: приобрести сто голов оленей и перегнать их в Уэллен для питания челюскинцев. А купить на Чукотке живых оленей — немыслимое дело! Почему, вы спросите?.. Много лет назад американцы, пытаясь разводить оленей у себя на Аляске, закупили у наших чукчей несколько тысяч маток. Вскоре на Чукотке вспыхнула жестокая эпизоотия, погубившая огромные стада. Это бедствие получило такое истолкование: духи разгневались на чукчей за то, что они осмелились продавать живых оленей и к тому же — на чужую землю… С тех пор на Чукотке можно приобрести только обезглавленную оленью тушу, но никак не живого оленя. Вот и выполняй приказ!　

Заведующий ванкаремской факторией, получив радиограмму, написал учителю, живущему за двести пятьдесят километров от побережья, и просил его потолковать с кочевниками насчет продажи оленей. Довольно скоро учитель сам заявился в Ванкарем, сердитый, пресердитый: «В славную, — говорит, — вы　меня историю втравили! Жил я с чукчами-соседями, что называется, душа в душу, слушали они меня, уважали. Но только заикнулся им о продаже живых оленей, так дружба наша пошла врозь, даже лучшие приятели отвернулись. Возвратился я из поездки к соседям, а меня в своем стойбище даже с дороги не угощают!..» Учитель рассказал еще, что шаманы ходят по ярангам и бубнят: «Какое нам дело до чужих, пусть спасаются сами или гибнут, ничего для них не надо давать!»　

Дело, вижу, серьезное. Не раздумывая долго, вшестером собрались мы в путь. Выехали со мной в тундру учитель, заведующий факторией и трое чукчей-комсомольцев — Емалькайт, Тукай и Рольтен. Емалькайт — студент, учится в Николаевске- на-Амуре, Тукай — уэлленский общественник, председатель районного союза кооперации, а Рольтен — активист с мыса Северного. Забрались мы километров за двести от побережья. Стойбища там редкие, небольшие — по нескольку яранг; вокруг пасутся оленьи стада.　

— Все же вы решили закупать живьем? — перебил я.　

— Зачем? Ведь нам были нужны не олени, а оленина для питания спасенных челюскинцев. Так мы и объяснили чукчам, собирая их группами, сразу из двух-трех стойбищ. Приходили человек тридцать-сорок, одни мужчины: по обычаю тундры такие дела — не для женщин. Наши комсомольцы рассказывали о гибели парохода, о том, что самолеты идут на помощь людям, попавшим в беду. Энергичные и смышленные парни толково разъясняли значение работы полярников для чукотского народа. После первого же собрания кочевники продали нам двадцать девять оленей. Чукчи забивали животных, разделывали туши и сами везли к фактории; на полученные за мясо деньги они там же покупали товары. Отправляясь в факторию, кочевники обычно прихватывали и пушнину.　

Продолжалось наше путешествие по стойбищам пять суток. Оленины закупили вдосталь. Комсомольцы показали себя молодцами, особенно Рольтен. Между прочим, еще перед выездом в тундру я заметил, что парень вроде чем-то смущен. Спрашиваю: «Ты нездоров?» Он молчит. В пути узнаю от Емалькайта, что некий Пинетейгин, сын бывшего ванкаремского богача, отговаривал Рольтена от поездки; «Зачем едешь? Я скажу тебе: на тебе кухлянка чистая, белая, а завтра она будет в крови, тебя убьют!» Парень не струсил, но угроза, видимо, встревожила его. И вот на первом собрании в тундре юноша рассказал все это народу. Оленеводы возмутились: «Как смеет Пинетейгин говорить, что мы хотим убивать?! Пусть только покажется к нам»!..»　

Обратный путь в Ванкарем был нелегок; мы попали в злющую пургу. Мороз — больше сорока градусов, итти против ветра невозможно. Собаки то и дело останавливались, лапами продирали залепленные снегом глаза. Не один я — даже бывалые чукчи промерзли до костей. В Ванкареме меня ждали новые заботы: надо было послать нарты за бензином и плавником, перевезти мясо. Собачьи упряжки поработали на славу. Наши песики притащили на нартах в Ванкарем даже тридцатипудовый мотор с мыса Северного. Такого тяжелого груза чукотские упряжки никогда еще не перевозили.　

Я попросил офицера описать быт и нравы чукчей.　

— О чукотском гостеприимстве вы, конечно, слыхали, — сказал Небольсин. — В своих поездках мне доводилось останавливаться у разных людей. Как бы ни был беден чукча, он пригласит вас к своему очагу и угостит всем, что у него есть; никто не откажет путнику в приюте и пище. А сам чукча никогда не забудет оказанную ему услугу. Как-то на пути с мыса Шмидта в Ванкарем упряжка моего знакомого Келегуэ попала в пургу. Собак сбивало с ног, они теряли силы. Ночью в полусотне километров от Ванкарема три собаки замерзли, остальные едва доплелись к стойбищу. Я сидел у себя. Вдруг входит Келегуэ, совсем закоченевший. Я протянул ему дымящуюся папиросу, а он не берет; вид у него больной. Налил я ему крепкого чая. Келегуэ жадно выпил несколько стаканов и вдруг заговорил дрожащим голосом: «Если бы не ты, пропал бы я сегодня, как мои три собаки… На мне были твои меховые брюки, и я не замерз!» Меня очень тронуло это проявление благодарности. Я знаю, что теперь Келегуэ — один из моих вернейших друзей.　

— А как население отнеслось к летчикам и челюскинцам?　

— Когда в поселках ждали прибытия людей со льдины, между хозяйками-чукчанками возникло соперничество: у кого в яранге будет чище и приятнее? В Ванкареме на берегу, под открытым небом, постоянно топилась водомаслогрейка для самолетов; этим хозяйством ведал комсомолец Тынаэргин, в прошлом — кочевник-батрак. Года два назад он пришел из тундры на побережье, и заведующий факторией отправил умного парня в Анадырь. Там Тынаэргин учился в школе и вступил в комсомол. Он влюблен в авиацию, его мечта — научиться летать. Я не собираюсь прослыть пророком, но этот чукча будет пилотом! Вы не видели Тынаэргина? Он прилетел со мной из Уэллена. Каманин берет его в Приморье, в свою авиационную часть.　

Как и Тынаэргин, все его сородичи в восторге от наших летчиков. Чукчи дали им прозвища: Молоков у них — Ымпенахен, «старик»; Каманин — Аачек, то есть «молодой человек». Многие парни говорили мне, что хотят стать мотористами. Вообще чукчи проявляют большую склонность к технике, большинство научились отлично ремонтировать моторы вельботов. Однажды в пору охоты на морского зверя во льдах сломался винт