— Были с Изаковым на радиостанции. Сюда идет «Сучан», везет почту из Владивостока. Завтра будем читать свежие московские газеты.　

— С опозданием на три недели.　

— Это что! В Уэллене рассказывали о местном учителе. Он, будто, привез из Хабаровска комплект газет за целый год и ежедневно прочитывает очередной номер. Непонятно? Ну, скажем, сегодня учитель читал газету за двадцать девятое мая… прошлого года. Новых то нет!　

Миша сыпал новостями, перескакивая с темы на тему. Он красноречиво описал поход «Красина» на Аляску. Несколькими штрихами охарактеризовал Слепнева. Мимоходом вспомнил об индейце по имени Эли, с которым познакомился в Номе, и о старике-греке со странной фамилией Грамматика, просившемся на ледокол, чтобы «за любую плату» его доставили в Европу…　

Появился Борис Романович Изаков.　

— Завтра лечу в Москву, — заявил он скучающим и словно недовольным тоном.　

— Каким способом, с кем? — дрогнувшим голосом воскликнул Миша.　

— Самолетом, самолетом, — как бы поучая, дважды повторил Борис Романович. — Переходя с одной машины на другую, рассчитываю добраться до Москвы за пять дней.　

— Допустим… А отсюда до Хабаровска как? — ревниво допрашивал Миша.　

— На летающей лодке, на гидросамолете, — подчеркнуто-любезно ответил Изаков.　

— Счастливец! Перелет Камчатка — Москва! Вам будет о чем написать, Борис Романович!..

XVIII

Город Петропавловск-на-Камчатке окружает бухту. По склону сопки черной змейкой вьется тропинка. Она поднимается на вершину, теряясь среди пятен побуревшего снега. В долине между сопками журчит весенний ручей. У подножия он вливается в бурный поток, с гулом несущийся к бухте. Шум вешних вод заглушает голоса города и гудки пароходов в порту. Ветер гонит по небу густые клубы облаков… Каково сейчас над холодным Охотским морем? Где хабаровская «летающая лодка»? Прибудет ли она сегодня?..　

Мы на вершине сопки. Мой спутник, запрятав руки в широкие рукава кожаного пальто, сидит на почерневшем пне. Сощурив глаза, он подставляет обнаженную голову солнечным лучам, и ветер шевелит поредевшие волосы. Солнце ласково освещает Михаила Сергеевича Бабушкина.　

Мы столкнулись на окраине города, у подножия сопки. Наше восхождение продолжалось больше часа. Бабушкин восхищался пейзажами, открывавшимися за каждым поворотом тропинки, и искал в них сходства с живописными местами его родного Подмосковья. Он рассказывал о своих странствованиях по свету и юношеских скитаниях, с нежностью вспоминая о семье. Но стоило заговорить об его полетах в Арктике, как лицо Михаила Сергеевича принимало скучающее выражение: «Не надо об этом… Такая кругом благодать…»　

Близился полдень, когда мы двинулись в обратный путь, осторожно спускаясь по крутой тропке к городу. Бабушкин шел, не сгибаясь, высоко подняв голову и весело насвистывая.　

— Вы, Михаил Сергеевич, почти двадцать лет в авиации, любите свое дело, — сказал я. — Почему же вы избегаете говорить о нем?　

— Да, природа мудро устроила, — задумчиво проговорил Бабушкин, словно отвечая на свои мысли. — Мне вот сорок лет. Некоторые утверждают, будто этот возраст — за пределами физиологической нормы летчика. Но какая это, с позволения сказать, норма? Одни говорят: «Тридцать лет — предел». Другие пощедрее: «Тридцать пять». А потом, дескать, человек «вылетывается» и в пилоты больше не годен. Вылетывается. Словечко-то какое!..　

— Разве это так?　

— Ерунда. Я сужу по личному опыту. Конечно, у меня уже нет тех физических данных, что были лет восемь-десять назад, нет и былой неудержимой тяги к полетам. Тогда я буквально совладать с собой не мог: скорее бы вырваться в воздух. Теперь же умение и опыт сохранились, но физические возможности — не те: прежняя нагрузка стала для меня тяжела. Я могу делать в полете все, как и десять лет назад, но острой потребности летать у меня уже нет. Для дела, для цели — могу; но так, «вообще», — нет желания. Вот тут и проявляется мудрость природы, устанавливающей прямую связь между потребностями и возможностями.　

— Однако вы не ответили на вопрос: почему избегаете разговоров о своих полетах?　

— Извольте. Если я спрошу, при каких обстоятельствах вы писали свою корреспонденцию две недели или два месяца назад, вы либо признаетесь, что не помните, либо нарисуете приблизительную картину. В таком же примерно положении оказывается и пилот, которого расспрашивают об его прошлых рейсах. Бывают, конечно, исключения: скажем, полет из лагеря в Ванкарем мне крепко запомнился…　

Тропинка вывела нас на узкую улицу. Мы присоединились к группе полярников и пошли к причалу, где стоял «Смоленск». Рядом с Бабушкиным шла чукчанка Вера. С огромным интересом девушка осматривалась вокруг. Все казалось ей удивительным: двухэтажные и даже трехэтажные здания, магазины, океанские пароходы, шумная толпа. Никогда еще Вера не видела такого скопления людей. Как же ей вообразить улицы Москвы и Ленинграда? Михаил Сергеевич с увлечением рассказывал юной чукчанке об огромном советском мире, который ей предстоит увидеть.　

У входа в порт меня окликнул Копусов:　

— Куда вы запропали? Я обыскал весь пароход… С минуты на минуту могут прислать за статьями и снимками для «Правды». А Новицкий и Шафран ушли проявлять пленку, — у них самые интересные лагерные кадры…　

— Где-то гудит мотор, — прислушиваясь, вдруг сказала Вера.　

— На лесопилке, — заметил Копусов.　

— Погодите, погодите, — воскликнул Бабушкин. — Честное слово, дочка не ошиблась: самолет! Вероятно, хабаровский…　

Из-за сопки вынырнула «летающая лодка», ее голубая окраска сливалась с нежным цветом неба. Машина подошла к центру бухты, снизилась и, коснувшись поверхности воды, скрылась за густой завесой брызг. От берега отчалил ветхий катер — по видимому, современник «Таймыра» и «Вайгача»; пыхтя и чихая, он направился к самолету.　

Я побежал на пароход за материалами. В кают-компании уже накрывали стол для хабаровских гостей.　

— Штурман летающей лодки, — представился прибывший на катере беловолосый человек с колючими серыми глазами. — Где корреспондент «Правды» Изаков?　

— Сейчас явится. Когда предполагаете вылететь? — спросил я.　

— Через час двадцать. В Хабаровск сегодня не успеем. Видимо, придется заночевать на западном берегу Камчатки. Вот и командир самолета…　

В кают-компанию вошел немолодой пилот с фигурой репинского запорожца. Ляпидевский, Доронин, Водопьянов и Святогоров окружили старого знакомого: «Где «черный» Иванов? Что делает Мауна? Где Илья Павлович?»　

Передав Изакову пакеты для редакции, я побежал искать Новицкого и кинооператора «Челюскина» Шафрана. Их можно было найти либо в фотолаборатории петропавловской газеты, либо в местной кооперативной фотографии с яркой вывеской: «Ателье».

Лаборатория помещалась в мезонине, куда вела расшатанная винтовая лестница. Поднимаясь, я услышал журчание Новицкого: «Я ему и говорю, а он мне… Тут я заявляю…»　

— Петр Карлович, снимки готовы? — крикнул я. — Самолет уходит!　

— Всякому овощу — свое время, голуба, — наставительно отрезал Новицкий и опять обратился к Шафрану: — Спору нет, медвежатина штука вкусная, но в больших дозах…　

— Самолет уйдет без ваших снимков,