Только знали они всего ничего. Стирали бельё на речке, а тут мешок этот. Раздуло труп-то, вот он и поплыл, а то как ещё они бы его заметили?..

Приехали из прокуратуры серьёзные шишки, а там и санитарная машина зачем-то. Полезли за мешком.

К этому времени весть о страшной находке облетела посёлок.

IV

— Семёныч, ты там осторожно, — подсказывал с берега криминалист Кузякин старшему оперу Сизову, подбиравшемуся к мешку в высоких резиновых сапогах, — сам не затони. А то мне и тебя ещё придётся спасать.

— Ты с шутками повременил бы, — остановился, пройдя полпути, опер. — Я другого опасаюсь. Полезу я сейчас туда, а вдруг на дне ещё чего хоронится? Я дно всё переворошу, а потом что делать будем?

— Что там может быть?

— Сам знаешь, Иван Владимирович, что с трупом бросают. И топор, и ещё чего. Да мало ли…

— Мешок-то приплыл!

— А ты видел?

— А течение?

— А что течение? Раздуло труп, вот мешок и всплыл. А остальное там, на дне.

— Что же предлагаешь?

— Лодку надо. Мешок в лодку аккуратненько затащить, а потом дно проборонить, как граблями огород.

— Руками можно, там мелко.

— Мелко не мелко, а мне с головой будет. Нырять боюсь, холодно.

— Я нырну! — выскочил вдруг из толпы спортивный паренёк лет двадцати пяти в тёмной лёгкой куртке с закатанными по локоть рукавами.

— Стой! Ты ж у нас понятой?

— Понятой. А чего скучать-то? Я и зимой купаюсь. Мне понырять — раз плюнуть.

— А что, Иван Владимирович? — улыбнулся понятому опер. — Понятой по закону помогать должен при осмотре и, так сказать, фиксировать…

— Верно. И лодки не надо, — согласился Кузякин и скомандовал парню: — Раздевайся, доброволец. Ты кто по профессии-то?

— Шофёр. Щебёнку вожу, меня Фёдорыч, участковый, знает. Мимо проезжал, Казимир Фёдорович помочь попросил.

— Ну давай, молодец, выручай нас, — засуетился с фотоаппаратом Кузякин. — Я сейчас пощёлкаю, панорамку сделаю и крупным планом мешок возьму, пока он на месте, а как команду подам, ты его аккурат на берег и волоки.

— Я понял, — скинув с себя всё до трусов, полез в воду смельчак.

— Как звать-то, боец?

— Сашок, — улыбнулся тот.

— Матков он, — подбодрил и опер.

— Не боишься?

— Мёртвых? — спортсмен повёл плечом, фигурой его залюбовались не разбежавшиеся ещё бабы. — Я и живых-то…

— Не замёрзнет? — взвизгнули в толпе.

— Он горячий, — крикнув прыснувшим бабам, засмеялся опер. — Кончай инструктаж, Владимирыч, парень, вишь, в бой рвётся.

Мешок оказался не прост. Только тронул его Сашок, тот сам весь и всплыл. Как ни смел был доброволец, а вздрогнул и отпрянул на шаг-другой от ожившего мешка. И было отчего: голова из мешка высунулась! Да и не голова вовсе, а то, что от неё осталось. Лучше б такого век не видать!

— Женщина здесь! — быстрее других очухался и крикнул сдавленным голосом Сашок.

— Баба! Баба в мешке! — понеслись вопли по берегу. — Что же это делается, люди? Голова мертвячья!

— Тащи его! Тащи! — замахал руками помощнику Кузякин. — Чего застыл? Неча народ баламутить.

— Давай, Сашок, — подбодрил шофёра опер. — Не дёргай только. Плавненько его, за мешковину бери.

А сам повернул бледное лицо к криминалисту:

— Расчленёнка, Владимирыч. Так и думал, мать её! Вот свалилось на мою голову!

— А что ещё? Что ещё могло быть, — поджал губы Кузякин. — Невооружённым глазом видно… Я тебя жалел… Подозрительно только.

— Чего подозрительно?

— Мешок-то на плаву!

— Думаешь, не всё в нём?

— Маловат…

— Не пугай и так голова кругом пошла…

Матков между тем подтащил мешок к берегу. Теперь уже вполне различимые небольшие размеры мешка подсказывали: разместить всего взрослого человека в нём нельзя.

— Влипли, — нахмурился и Кузякин. — По самое не хочу. Хорошо, хоть голова, опознать жертву легче. Ищи теперь остатки…

V

Без них было тошно, а понаехали, и совсем невтерпёж. Большое начальство всё норовит увидеть своими глазами, подсказать, советы дать, от которых никакого толка, окромя мороки, но это — «ценные указания». Кузякин молился, чтобы не заявился сам Аргазцев, прокурор области враз раздал бы каждому: и виновным, и просто, кто под руку подвернулся. А милиционерам не повезло: прикатил сам комиссар, с час воспитывал и корил, вскрыл недостатки и прорехи в профилактике.

— А отчего… отчего же ещё такое может быть? — только не выматерился он в сердцах на вытянувшегося начальника райотдела милиции и укатил.

Начальник тоже помчался за ним следом, насовав «цу» операм. Те покряхтели за компанию с Семёнычем и шасть по своим участкам: слава богу, у них никто не всплыл… Стало поспокойнее.

— Ну? — повернулся Кузякин к оперу. — Уцелел, Семёныч?

— Пронесло, — скривился тот, глядя на мешок так никем и не тронутый. — Но вечером снова начнётся. В конторе уже… Не отыщем к тому времени концов, худо мне будет.

Найти на дне реки в тот день больше ничего не удалось, как ни старался, ни нырял до синевы доброволец Сашок. Пробовал подсобить Фёдорыч, но только стянул тельник, зачернел, закраснел рубцами да зазубринами, ещё с войны кожу не покинувшими, Кузякин на него руками замахал:

— Уйди с глаз, не пугай народ.

А пугать-то уж и некого, разбежались все, вечерело заметно, и времени уйма ушла на все эти страшилки.

VI

Авторитетный щипач вор-коротышка Шурик Игрунчик, в миру — Александр Игумнов, постоянно оглядывался, крутясь, как волчок, хмыкал, толкал то и дело плечиком сутулого флегматичного дружка своего, байданщика Жорика Тёртого, с которым судьба неспокойная в «аквариуме» париться приводила, шептал, сплёвывая шелуху семечек:

— Глянь, Жорик! Заметь! — Игрунчика так и вело, так и заедало. — И там соседи своей очереди дожидаются! — он мигнул себе за спину. — С краёв у забора, секёшь? Я Блоху срисовал с Эллинга! И вон, поодаль Лом со своими с Селений.

— Лом? Откуда ему быть? Он ещё парится. Ты чего пургу метёшь?

— Выходит, отбарабанил.

— Академик травил, что на нарах загорает Лом, конторка[5] за ним не одна…

— Лопни мои зенки! Глянь!

— Буду я крутиться.

— Глянь! Вон Боксёр ещё гонит толпу наших. И девахи с ними. Сплошь биксы и десантницы. Это что же за балаган?