ли, в этом и проявилось здесь искусство Альбера Камю. Вот потому книга и называется «Посторонний». Потому что рассказ ведется от первого лица единственного числа – и всё же у нас создается впечатление, что рассказчик говорит о чём-то случившемся с кем-то другим. Такое чувство, будто он посторонний сам себе. Зачем, по-твоему, Камю это сделал?

Он взял со стола один из круассанов, купленных мной по дороге, и с любопытством уставился на меня.

– Д-для того, чтобы дать почувствовать д-дистанцию между его мыслью и его действиями?

– Отлично… Именно так. В жизни мы иногда действуем, не понимая, что заставляет нас так поступать. Мы делаем вещи, на первый взгляд бессмысленные. Мы словно чужие сами себе. Я уверен, что и с тобой такое случается.

Я тут же вспомнил слова Альберта Кнопфа.

– «В х-хорошем романе, – сказал я, – п-персонажи должны б-быть реалистичными и п-последовательными – это означает, что иногда они должны действовать непостижимым образом».

– Совершенно верно! – воскликнул мсье Эрейра, раскуривая трубку. – Тебе надо научиться так писать. Твои персонажи не марионетки. Они не остаются неизменными. Они должны жить, действовать, думать самостоятельно. То есть они в конце концов должны от тебя сбежать и жить собственной жизнью.

А потом он мне объяснил, что Камю превосходно понял это глупое свойство человеческой личности.

– А скажи мне, – прибавил он, – что ты думаешь о книге Сэлинджера?

Я не отрываясь читал «Над пропастью во ржи» и полюбил каждую фразу, каждое слово, каждую запятую в этом романе. Это была история одного парня, Холдена Колфилда, который за несколько дней до Рождества сбегает из школы и бесцельно слоняется по улицам Нью-Йорка. Когда я закрыл книгу, то с трудом удержался, чтобы не расплакаться. Впервые книга на меня так подействовала.

– З-замечательная книга, – вполголоса сказал я.

– Да, конечно, – согласился мсье Эрейра, выдохнув облачко дыма; его взгляд на мгновение затерялся в пустоте, потом вернулся ко мне. – Сэлинджер использует первое лицо единственного числа так же, как Камю?

– Не с-совсем. Холдена Колфилда мы п-прекрасно понимаем, а вот Мерсо нам понять т-трудно.

– Однако тот и другой поступают скорее непоследовательно, правда?

Я попытался объяснить, что я почувствовал, когда читал обе эти книги. Как я сумел отождествить себя с Холденом Колфилдом. Как я испытал и мгновенно понял все чувства, которые описывал Сэлинджер.

– Важное слово – «отождествление», – подсказал мсье Эрейра. – Надо, чтобы твой читатель мог сопереживать твоим персонажам, даже если они ведут себя непоследовательно.

Я старался удержать в голове этот новый урок. Все персонажи «Цунами» были более или менее похожи на меня: это была компания школьников, которые любили серфинг и жили на берегу моря. Симон, главный герой – он же и рассказчик, – представлял собой улучшенный вариант меня самого: без заикания, без застенчивости, без посттравматического комплекса, окруженный толпой друзей.

– Для того чтобы вызвать сопереживание, – продолжал мсье Эрейра, будто читая мои мысли, – надо всего лишь добавить твоим персонажам недостатки, слабые места. Они не должны быть слишком гладкими. Холден Колфилд не гладкий: у него непростая обстановка в семье, он так и сыплет ругательствами, он курит, он сбегает из школы, он плохо учится… Вот это всё нас к нему и притягивает. Это и заставляет сопереживать.

Я кивнул в знак согласия. Мсье Эрейра сходил за какой-то книгой и вернулся ко мне.

– Для того чтобы читатель увидел слабые места твоих персонажей, чтобы он понял их историю, узнал их опыт, в твоем распоряжении есть два инструмента: повествование и диалоги. Вот, возьми.

Он протянул мне покрытую пылью книгу: «Старик и море» Эрнеста Хемингуэя. Пожелтевшая суперобложка была украшена какой-то кубистской картиной. Я никогда не слышал про эту книгу, а ее название показалось мне странноватым.

– Этот пройдоха Хемингуэй умел делать две вещи: напиваться и сочинять диалоги. Драться еще умел, – прибавил он, показав на свой сломанный нос. – Это он постарался.

Я недоверчиво посмотрел на него. Мсье Эрейра на секунду умолк, мечтательно глядя куда-то вдаль, затем прибавил:

– А главное – он понял, как важно не говорить всего. Оставлять паузы и недомолвки.

Взяв лист бумаги, он что-то на нем нацарапал.

– Вот, прочти, – сказал он, закончив писать, и повернул листок ко мне.

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Нормально, а ты как?

– Отлично, спасибо. Тебе не холодно?

– Нет, нормально. А что?

– По-моему, сейчас холодно.

– Надо теплее одеваться.

– Да, верно.

– Что ты об этом думаешь? – спросил он.

– С-скучища, – ответил я.

– Вот именно. Но это точное воспроизведение повседневного разговора. В литературе ты себе этого позволить не можешь. Твоя цель не в том, чтобы быть реалистичным, а в том, чтобы за-ин-те-ре-со-вать.

Он произнес последнее слово с нажимом – так, словно это и был ключ ко всему. Взял еще один лист бумаги и снова принялся писать.

– Вот, теперь прочти это.

– Привет.

– Угу.

– Как дела? Давно не виделись. Уже…

– Угу. Ну так.

– Тебе не холодно? Сейчас ноль, а ты без пальто.

– Грят тебе, всё путем!

– А теперь что происходит? – спросил мсье Эрейра.

– В-вроде бы один из п-персонажей злится на д-другого.

– Правильно. И еще мы понимаем, что между ними что-то произошло. Они не виделись «уже…». И тебе может показаться странным, что второй персонаж в такой холод без пальто. Может быть, у него денег нет, чтобы его купить? Может быть, у него сейчас не лучшие времена? Может быть, он немного запутался?

– Д-другой п-персонаж пытается ему помочь или п-понять его…

– …но без толку!

Мсье Эрейра поднял на меня глаза и продолжил:

– Кроме того, там два уровня языка. Второй персонаж высказывается мало, а когда он это делает, то делает плохо: «Грят тебе, всё путем!» Не означает ли это, что он не получил образования? Что он происходит из неблагополучной социальной среды?

Надо же, с ума сойти, сколько в этих наскоро нацарапанных строчках может быть смысла и сколько вопросов.

– Во втором диалоге есть напряженность, – закончил он. – И она передается не через то, что сказано, но именно через то, что не сказано.

А потом он объяснил мне теорию, которую развивал Эрнест Хемингуэй.

– Это называется теория айсберга. По мнению Хемингуэя, сила истории заключается в том, что находится в глубине. Во всём том, что не высказано, но что читатель чувствует. Представь себе айсберг. Семь восьмых его под водой. Мы их не видим. Но именно на них приходится основная его тяжесть. В литературе примерно так же. Силу тексту придает вся эта погруженная часть, эта совокупность недомолвок.

Когда я вышел из дома мсье Эрейра, голова у меня слегка кружилась. Наш