Люди подсмеиваются над этими довольно жалкими чопорнымистарыми леди и джентльменами, с их многочисленными родственными связями, но безсредств к существованию. Теперь мы остаемся снобами лишь в том, что касаетсяобразования. Образование – это наш фетиш. Но беда в том, Норрис, что я не хотелбыть мальчиком из простонародья. После того как мы с отцом вернулись домой, ясказал: «Пап, когда я вырасту, я буду лордом. Я хочу стать лордом ДжономГэбриэл». «Им ты никогда не будешь, – ответил на это отец. – Для этого нужнородиться лордом.

Если разбогатеешь, тебя могут сделать пэром, но это не однои то же». Это и в самом деле не одно и то же. Есть что-то такое... чего у меняникогда не будет... О! Я не о титуле! Я имею в виду нечто другое: бытьуверенным в себе от рождения... знать, что сделаешь или скажешь. Быть грубым,только когда действительно хочешь проявить грубость, а не грубить лишь потому,что взбешен, неловок и хочешь показать, что ты не хуже других... Не стеснятьсяи не беспокоиться постоянно о том, что подумают о тебе другие, и считать важнымлишь то, что ты думаешь о них.

Быть уверенным, что, если ты странный, или дурно одетый, илиэксцентричный, это ровным счетом ничего не значит, все равно ты – это ты!..

– То есть ты – это леди Сент-Лу? – предположил я.

– Черт бы побрал эту старую ведьму!

– Знаете, вы очень интересный человек, – сказал я, глядя нанего с любопытством.

– Для вас все, что я говорю, кажется нереальным, не так ли?Вы даже не понимаете, что я имею в виду. Вам кажется, будто вы понимаете, а насамом деле вы очень далеки от истины.

– Не совсем так. Я понял, – медленно произнес я, – что-то увас было... вы пережили какой-то шок... были обижены еще ребенком, уязвлены...В какой-то мере вы так и не избавились от этой обиды.

– Бросьте психологию, Норрис! – резко сказал Гэбриэл. –Надеюсь, вы понимаете, почему я счастлив в обществе такой славной женщины, какМилли Барт. Именно на такой женщине я и женюсь. Конечно, у нее должны бытьденьги... Но с деньгами или без них моя жена должна принадлежать к тому жеклассу, что и я. Можете себе представить, какой это будет ад, если я женюсь накакой-нибудь чопорной девице с лошадиным лицом и всю жизнь будуприноравливаться жить по ее принципам?!

Он вдруг остановился и неожиданно спросил:

– Вы ведь были в Италии? Вам довелось побывать в Пизе?

– Я был в Пизе... Несколько лет назад.

– Наверное, это в Пизе... Там есть фреска на стене: рай, ад,чистилище и все такое... Ад – ничего, веселенькое местечко: чертенята виламиспихивают грешников вниз, в огонь. Наверху – рай. Под деревьями рядком сидятправедницы с выражением самодовольного блаженства на лицах. Боже мой! Что заженщины! Они не знают ни про ад, ни про осужденных на вечные муки ничего незнают!

Просто сидят себе, самодовольно улыбаясь... – Гэбриэл всебольше горячился. – Чопорные, надменные... Господи!

Мне хотелось вытащить их из-под деревьев, вырвать из этогоблаженного состояния и бросить в пламя! И подержать их там, корчащихся вогне... Заставить чувствовать... страдать! Какое они имеют право не знатьстраданий?! Сидят себе, улыбаются, и ничто их не касается и не тревожит...

Витают где-то среди звезд... Да, вот именно, среди звезд...

Гэбриэл встал. Голос у него стал глуше, глаза смотреликуда-то мимо меня, отрешенно.

– Среди звезд... – повторил он. И засмеялся. – Извините, чтонавязал все это вам. Впрочем, почему бы и нет?

Хэрроу-роуд хоть и сделала вас порядочной таки развалиной,но вы все же кое на что годитесь – можете выслушать, когда у меня есть желаниепоговорить... Наверное, вы сами обнаружите, что многие будут подолгу говорить свами.

– Я уже в этом убедился.

– И знаете почему? Вовсе не потому, что вы так замечательно,с пониманием умеете слушать, а потому, что вы ни на что другое не годитесь.

Гэбриэл стоял, чуть склонив голову набок; глаза все ещезлые, пристально следили за моей реакцией. Он хотел, чтобы его слова причинилимне боль. Но этого не случилось. Странно, – однако я почувствовал облегчение,услыхав наконец облеченные в слова собственные мучительные мысли.

– Понять не могу, какого дьявола вы не покончите со всемэтим, продолжал Гэбриэл. – Нечем, что ли?

– Есть чем, – сказал я, невольно сжав в кулаке пузырек стаблетками.

– Понятно. Оказывается, вы крепче, чем я думал.

На следующее утро явилась миссис Карслейк и зашла ко мне. Яуже не раз говорил, что она мне не нравилась. Это была худощавая темноволосаяженщина с ядовитым языком. За время моего пребывания в Полнорт-хаусе я ни разуне слышал, чтобы она о ком-нибудь сказала доброе слово.

Подчас я даже развлекался тем, что в разговоре с нейупоминал одно имя за другим и наблюдал за тем, как первую, приторную фразусменяла вторая, полная яда.

На сей раз она заговорила о Милли Барт.

– Славное создание. И так хочет помочь! Правда, она довольноглупа и не очень-то разбирается в политике. Женщины этого класса вообще вполитической жизни проявляют полную апатию.

По моим представлениям, миссис Барт принадлежала к тому жеклассу, что и миссис Карслейк. Чтобы досадить ей, я сказал:

– В сущности, совсем как Тереза.

Миссис Карслейк, казалось, была шокирована.

– О, что вы?! Миссис Норрис очень умна, – горячо Возразиламоя собеседница, но тут же, как всегда, в ее словах появилась некоторая доляяда. – Иногда, по-моему, даже слишком умна. У меня создается впечатление, чтоона нас всех презирает. Умные женщины часто излишне погружены в себя.Разумеется, я бы не стала называть миссис Норрис эгоистичной...

Тут миссис Карслейк снова перешла к миссис Милли Барт.

– Хорошо, что у миссис Барт появилось какое-то занятие, –сказала она. – Я, знаете ли, полагаю, что она несчастна в семейной жизни.

– Очень жаль!

– Этот Барт! Он же совсем опустился! Шатаясь, выходит из«Герба Сент-Лу», перед самым закрытием. Право же, удивляюсь, что его ещеобслуживают! И, по-моему, он бывает довольно груб... Во всяком случае, такговорят соседи. Она, знаете ли, его до смерти боится.

Кончик носа у миссис Карслейк дрожал – по-видимому, отприятного волнения.

– Почему же она не уйдет от мужа? – спросил я.