мне досталось ни за что, и сколько раз отпускал я всем вину, говоря, что заблуждаться может каждый, и тем давая им волю исправиться и передо мною очиститься. Сколько раз, прося Господа научить меня любви, к любови и их призывал. Пятнадцать лет тому назад ты сам это видел и слышал на Стоглавом нашем соборе… Но всякий раз, на словах раскаиваясь, и крест целуя в верности, они доброту мою почитали слабостию, а благу общему опять свою только выгоду предпочитали. Всякий раз, друг за дружку поручаясь, клятвопреступников снова и снова вызволяли из-под заслуженного суда. Так ли?

– Так, государь. И в том безупречен ты. Но позволь мне повторить: чем эти трое виноватее остальных? Тогда как, известно мне, по указу твоему будучи из мест родных выселенными, от гробов отеческих и домов отлучены, сами пострадали, а ныне земли, что ты им взамен дал, куда меньше, чем им по роду и чину положено. И таких несчастных множество… Иные, не спорю, оступаются, либо обиды тебе некогда чинили, а иные ничем перед тобою не виноваты за то, что знались с оными или служили им, однако страдают и бедствуют, будто в опале. А иные, участь их наблюдая, за себя опасаются, не ведая, чего им завтра ожидать, и в страхе этом не знают, где им защиты искать, у кого же ещё просить закона, как не у тебя! Разве вовсе в их прошениях нет слова правды? Прошу, прислушайся к голосу справедливости, государь.

Пока митрополит говорил, Иоанн будто бы хотел в ответ сказать много, но сдержался и передумал, и после непродолжительного молчания, внятно и терпеливо, как с близкими разговаривают, заключил:

– Отче мой, услышал я тебя. Есть и у меня к тебе просьба, но то – большая беседа, и хочу я говорить с тобой откровенно и обстоятельно.

– Как пожелаешь, государь! Почту за радость, – лёгким поклоном отвечал Филипп.

– А пока скажу вот что: не почитай сих заговорщиков, мною до поры прощаемых, Валаамовой ослицей разнесчастной, а меня – Иродом, младенцев избивающим. Не закончено ещё это дело, и много чего раскрывается такого, что размышления требует. Но требует также моей твёрдой руки и решимости, или не царь я вовсе, а пугало смешное, что любой сорванец палкой побить волен, а любая собака – обгадить. А милосердие моё лишь во вред будет, к новым разбродам, к распрям и безвластию возвратом, и бедствия повлечь может несказанные. Мне же, как царю, право дано от Бога судить и миловать! Или праздны те слова, что всему миру на обозрение на Мономаховом троне выбиты? Потому наказание этих троих должно прочих воочию убедить, что негоже сено против ветра шевелить, и что в другой раз уж им от меня прощения не будет.

– Да будет твёрдо слово твоё, государь, как и право. И всё ж прошу не спешить с суровым решением… Нет горше царства, где царю не из любви и правды, а из страха только служат. Не такою видеть чаю я твою великую державу, государь.

Иоанн медленно кивнул в знак согласия, и получил благословение своего митрополита.

С поклоном тот удалился.

Иоанн какое-то время размышлял, потом глянул на Федьку со вздохом.

– Подай нам яблочка, что ли, Федюша. Праздник нынче, а мы всё о делах. И ступай, отдохни, погуляй, как хочется. Ступай-ступай! Да возьми Ваську, иль ещё кого хочешь. К вечерне вертайтесь, пойдём глянем, как «Спас» наш разместился.

– Благодарствую, государь! А ты что же?.. – неожиданно лёгкое настроение Иоанна, не смотря на каверзную беседу с митрополитом, передалось Федьке, и он впрямь был рад отпуску.

– А я, – Иоанн со вздохом принял с подноса румяное яблоко и с удовольствием впился в его бок крепкими белыми зубами, – буду тут по тебе скучать.

Поехали небольшой ватагой за Москву реку, погоняли коней там на просторе, попугали слегка свистом и шутками девок, шедших через покос с лукошками из соседнего березняка. Девки с визгом разбежались, подобрав подолы, по куртинам и высокому травостою, и долго выглядывали оттуда вслед молодым разнаряженным боярским охальникам, не веря, что те не воротятся.

Сошли к заводи напоить коней.

Поодаль виднелось начало посадских заборов и кучерявых зарослей садов. Соколиным взором, привстав в стременах, Федька высмотрел большущую развесистую яблоню, всю усыпанную изумительного светозарного бело-розоватого цвета плодами. Ветви тяжело перевалились через верх тына на улицу, и так и просились отрясти их. К тому ж по виду зная, что вкус и сочность таких яблочек отменные, устоять от искушения не представлялось возможным, и, переглянувшись, они лёгкой рысцой подкатили к садовой ограде простого, но добротного по виду дома.

С седла воровать было удобно, так можно было дотянуться и нагнуть ветку повыше, с яблочками порумянее. Складывали за пазуху расстёгнутых до поясов шёлковых кафтанов и в шапки. От сотрясения произошёл шум и лёгкий треск, вся яблоня колыхалась, да они особо и не таились, перекидываясь незлобными подначками и забавляясь невинно. Пробудилась в глубине сада собака, за ней разбрехались и соседские. Скрипнула дверь, раздался старушачий голос: «Вот я вас, окаянные, с утра уж обобрали, всё мало им! Яблоню мне поломаете, идолища бесовские!». В отворившейся калитке показалась сама хозяйка с клюкой наготове, сердитая чрезвычайно и одетая празднично. Грязной как раз рассупонивал порты, чтоб набить и туда яблок смеха ради, и бабка оторопела от такой картины, и от таких воров. Признав сразу людей высоких, перепугалась, и стала кланяться, голося погромче, чтоб перекричать их скомороший притворный страх и ржание встревоженных собачьим гвалтом лошадей, что не разглядела через забор-то, думала, ребятишки обсели яблоню, а ведь утром она сама их одарила, как полагается, да в церковь пошла.

– А тут вона какие ребята! Балбесы здоровые, а всё по древам лазают, и не совестно, да, бабуля? – подмигнул ей ободряюще Вокшерин, держа в поводу своего и Федькиного коней. Бабка, всё ещё испуганная нашествием, замешкалась совсем, оказавшись среди развеселившихся господ. – На чужое позарились, аки нехристи! Слазь, Сень, и ты, Восьма, всё, споймали нас с поличным!

– А ну отдавайте, чего нахапали! – смехом велел Грязной, облапывая рядом стоявшего юного стремянного Вокшерина.

– Да что вы, полно, батюшки мои, угощайтеся, на здоровьице! – пятясь и кланяясь, приговаривала старуха, а сама махала промелькнувшей позади неё в створе калитки девчонке, чтоб не высовывалась.

– А кто это у тебя там прячется, бабуля? Внученька хорошенькая? А пущай выйдет поздороваться!

– Не бойся, бабка, шутит он, – Федька с яркой улыбкой подошёл к ней, совсем растерявшейся, достал поясной кошель, выгреб оттуда горсть серебра и протянул ей. – Столько хватит за твои яблочки? Ну, давай, куда сыпать!

Бабка охнула, расторопно подставив подол ярко вышитого чёрного фартука.

– Ой, да много, много