— У Дюрана? А впрочем, что ж… Может быть, так оно и есть. То-то он на днях говорил: «Попрошусь в командировку, самую что ни есть опасную, — в Сирию поеду, а то еще хуже — в Архангельск!»

— Почему в Архангельск?

— Не знаю… это, говорят, самое северное место.

А в армии продолжаются перемены… Вот, например, лейтенанта Ватрена «в принципе» решили отпустить в конце месяца… Много лишнего народу мобилизовали. Война отодвигается все дальше. Так что пусть уж одни молодые остаются на действительной службе. Да и вообще жизнь скоро пойдет нормально. В промышленности люди теперь нужнее, чем в армии. И если заводы пустят на полный ход по случаю поставок для Финляндии и, кто его знает, может быть, еще для кого-нибудь, кто будет воевать вместо нас…

— Совершенно верно, господин Сикер… У нас другая задача… Вот, знаете ли, на рождестве наша организация устраивала праздник в Сорбонне, и у нас выступал с речью господин Жорж Клод[350]. Ученый человек, очень ученый! Он так прямо и сказал: война — это способ отделить зло от блага, отвеять зерно от плевел… Войну пришлось объявить из-за того, что в стране у нас много стало большевиков. Но люди рассудительные, которые поняли, сколь благодетелен союз труда и капитала…

— Да ну вас, Серполе, — сказал Сикер, — надоели вы мне с вашими присказками. Стара песня… Вы мне все уши прожужжали. Лучше вот что скажите: нашли вы секретное донесение, а? Не нашли? Ну смотрите! Ох, что будет! И вас и меня взгреют!

Серполе получил это пропавшее секретное донесение из невинных рук юной особы, которая принесла его из Ферте-Гомбо и по ошибке попала не в ту канцелярию. Ей велели сходить в канцелярию первой роты и отдать пакет в собственные руки господина Дюрана, а она попала во вторую роту, — вот как это случилось. А капрал Серполе не мог совладать со своим прирожденным любопытством.

— Как хотите, Серполе, но вы хватили через край! Кто такая эта девчонка? Откуда взялась? И как это вы решились сказать: «Я — Дюран, к вашим услугам»?

— Ну что тут особенного, господин Сикер? Не я, так другой бы ей сказал: «Я — Дюран, к вашим услугам»… Еще хуже бы нарвалась! И то учтите — скучища адова, надо же развлечься! Да вы не беспокойтесь, я найду это донесение и отдам Дюрану… А девчонка не какая-нибудь — прислана сторожем из усадьбы господина Лефевра-Мадзола, — ну, знаете, где у офицеров столовка… Господин Лефевр-Мадзола — человек известный, держит скаковую конюшню… Недавно его лошадь взяла приз в Отейле…

— Ах, Серполе, — возмущался Сикер, — вы тут просто развратились. Эта война портит даже самых порядочных людей! Ей-богу! Ну хоть припомните, куда вы засунули донесение, бессовестный! Взяли его вместо Дюрана, прочитали, — так мало этого, еще и потеряли.

Серполе оправдывался. Найдется донесение, куда ему пропасть? А что касается содержания, то его нетрудно восстановить. Вот пожалуйста: в Ферте-Гомбо проживает некий Маллар, хозяин гаража, личность весьма подозрительная. На выборах в муниципалитет он выставлял свою кандидатуру против кандидатуры господина Лефевра-Мадзола — такая дерзость! Дело-то было совершенно безнадежное! Ну была ли у него хоть малейшая возможность одолеть господина Лефевра-Мадзола на выборах? Так зачем же он сунулся? Потому что так было угодно коммунистам…

— Он, что же, коммунист? — спросил Сикер.

— Нет, что вы! Нет. В Ферте-Гомбо хозяин гаража может быть и радикалом. Кажется, этот Маллар и был радикалом, но не очень надежным…

— Ну и что ж?

— Это бы, конечно, еще ничего, а только вот в донесении сообщается, будто бы у Маллара скрывается Дюкло.

— Что? Дюкло? Это же страшно важно! Надо немедленно найти донесение. Подумать только! Ведь там Барбентан командует отрядом первой роты.

— Вот именно!

Серполе и Сикер перевернули все вверх дном в поисках донесения. Если у Дюрана сердечное горе — сейчас все как рукой снимет… Какой же вы растеряха, Серполе, скажу вам по-дружески!

* * *

Шли дожди. Дороги развезло. Хорошая погода продержалась всего несколько дней, а потом опять похолодало; морозов хоть и нет, но эта февральская слякоть, промозглая сырость, ветер — тоже не радость, ноги всегда коченеют. Слабое утешение, что обмотки у нас запрещены из солидарности с английской армией, отменившей традиционные клетчатые шотландские юбочки, — у французов ноги все равно мерзнут.

Пасторелли огорчался, что Жан де Монсэ смотрит на все и на всех мрачным взглядом. Теперь уж невозможно было вести с ним разговоры по душам, как на рождественских каникулах. Видно, парню все стало безразлично, кроме того, что грызет его душу. Пасторелли вспоминалась та красивая женщина, которую они встретили в палате депутатов… Как бы заговорить о ней с Жаном?

И Пасторелли думал: наверно, в этом все и дело! Кто в партии — тому она всегда и во всем крепкая поддержка… Ну, а другие, тем более, если они совсем еще молоды… Им трудно выдержать, когда оглушит каким-нибудь ударом… А все наше время виновато! Поганое время… Но ведь нас не так уж много… И вот такие ребята, как Монсэ, нам нужны. Что ж, бросать их, что ли, на произвол судьбы? Они ведь разлагаются. Все их разлагает. Вся страна гниет. Что ж будет, если мы допустим, чтобы все сгнили? Даже лучшие — те, которым следует быть с нами… В конце концов, у Жана, может быть, все только из-за этой женщины?.. Да, но это психологическое объяснение. А политическое?..

Пасторелли поделился своими мыслями с Деландом, больным коммунистом, который лежал в клинике Бруссе. Деланд обозвал его интеллигентом. Ну да, конечно, я интеллигент. Но ведь это тоже только психологическое объяснение. А полиция все хватает и хватает наших людей. В Женевилье арестовали целую группу. И везде одна и та же причина — подпольная типография: печатали на ротаторе «Юманите». Скольких вырвали из наших рядов. Нужно готовить пополнение. Прежде всего бороться против лжи. Я же вижу, что на Жана производит впечатление все это вранье насчет Финляндии. Я-то верю только советским сообщениям. Сказано, что на фронте без перемен, поиски разведчиков и так далее. Значит, так оно и есть. А если б на самом деле было все то, что пишут, или хотя бы отчасти… Нет, я верю только советским сообщениям…

— Интересно, — сказал Жан, — что ты завтра скажешь, если финны