Вон оно как пошло… А что если я загляну сейчас в ротную канцелярию да шепну кому следует два-три словечка…

— Вы меня слышали? Смирно! Отдать честь! Кругом марш!

Ломбар еще ухмылялся, но вытянулся во фронт, отдал честь и, круто повернув, зашагал прочь. Вот сумасшедший этот Барбентан! Кто же, спрашивается, верен своим убеждениям — он или я? Он вот заставляет людей тянуться перед ним, а я сохраню свой мандат, вернусь к своим избирателям, буду иметь вес в мэрии… Эх ты, журналист! Разве ты знаешь рабочий класс? Для тебя это что-то отвлеченное! Ишь заважничал! Стой перед ним навытяжку. Погоди, это тебе даром не пройдет! Такой же, как Фажон и прочие… Припомним ваше поведение! Скажите, пожалуйста, поучать нас вздумали! Оставьте при себе ваши прекрасные теории. На меня не рассчитывайте, я вам не помощник! Нет уж, кончено! Не желаю получать от вас распоряжения и все делать по вашей указке. Довольно! Я свободный человек. Сам во всем могу разобраться… И Москва мне для этого не нужна…

А в это время перед домом полковника остановился автомобиль. Приехали из главного управления охранки. В квартиру Авуана вошли двое. Слышны были гневные раскаты голосов. Новость разнеслась по деревне. Из-за чего там спор? Или из-за кого? Лейтенант Барбентан отправился обратно в Ферте-Гомбо. До каких же это пор полковник будет защищать Барбентана? Нет уж, извините, если б я командовал полком, я бы ему показал, — заявил Мюллер лейтенанту Готие.

* * *

Все эти происшествия — голодовка заключенных, пожар и прочее — внесли некоторое оживление в скучные будни полка. А то хоть вой от тоски. Даже для сплетен нет никакой поживы, кроме распри между полковником и саперами; она, видимо, все разрасталась. С каждым днем убывали люди, и офицеры, и солдаты, получившие броню как специалисты. Некоторых переводили в другие части. Право, военному министерству как будто нет другого дела, вот и затевают перетасовки.

Шел день за днем, тянули лямку. Сикер и Серполе в конце концов уж до того машинально отправляли свои обязанности, что чувствовали себя словно в отпуску. В отпуску от жизни… Жизнью была война, а она шла где-то далеко. О ней напоминали только газеты. Да и сообщения газет для Сикера и Серполе все больше и больше принимали оттенок чего-то сказочного, фантастического, занимали в их жизни такое же место, как романы Жюль Верна в жизни мальчишек-школьников. Маннергейм стал кем-то в роде Филиаса Фогга[349].

И за весь февраль, такой короткий и такой долгий месяц, не проходило ни одного дня, чтобы в газетах не появлялись известия о помощи, которую все страны мира великодушно оказывали Финляндии. У русских — колоссальные потери на всех фронтах: и в Карелии, и на севере Финляндии, и на линии Маннергейма. В силу чудовищного упорства, которое может быть объяснено только немыслимым, фантастическим характером всего, что происходит в стране Советов, — твердили газеты, — да, да, просто из упрямства — они продолжают вести войну, хотя проиграли ее в первый же день, и не считаются с тем, что у них перебито столько дивизий, что приходится все время отступать, терпеть ужаснейшие страдания, нести бесполезные жертвы. Финский министр иностранных дел даже заявил на днях, что поскольку его страна может теперь рассчитывать на помощь войсками и вооружением, она в состоянии отразить любое вторжение. Карельский перешеек станет финским Верденом. Не сомневайтесь! Линию Маннергейма прорвать невозможно. На прошлой неделе русские бросили на нее 40 000 человек и 1 500 танков — и все напрасно. На защиту укреплений прибыли из-за границы 30 000 добровольцев и 140 самолетов.

И вот надо же! Как раз в такой момент Швеция проявила самый черствый эгоизм! Ну пусть бы она решила сохранять нейтралитет, — это еще можно было бы понять, хотя ей много раз напоминали, что в результате такой же вот политики мы пропустили не один удобный случай образумить Гитлера и в конечном счете предоставили ему полную возможность для нападения в наиболее удобный для него момент. Но шведы зашли уж слишком далеко; они заявили, что не пропустят через свою территорию отряды добровольцев, направляющиеся в Финляндию. В такой момент! Ведь газеты сообщают, что у русских огромные потери: 40 000 раненых и 200 000 убитых, так как большинство раненых замерзло в эти лютые холода! Рассказывали трагическую и необыкновенно трогательную историю: в Стокгольме один молодой человек, узнав, что ему нельзя пойти добровольцем в финскую армию, ибо он тем самым нарушит нейтралитет своей страны, не мог этого пережить и в отчаянии застрелился. Во Франции любители лыжного спорта подарили финнам свои лыжи. Дар, конечно, весьма скромный. Но обратите внимание — какой символ!

Все чаще и чаще поговаривали о посредничестве Германии. Это еще зачем? Чтобы отнять у Маннергейма верную победу? Ведь русским уже приходится туго… Тем более, что по сведениям, поступавшим из разных стран, в Москве сейчас, должно быть, царит тревога, ибо на Ближний Восток стягивают войска. В начале февраля на Балканах состоялось совещание, результаты которого не оглашаются. В сущности, московского медведя обложили со всех сторон. Он знал, что ему угрожают и на Черном море, и на подступах к нефтяным районам у Каспийского моря, что финский меч навис над его северной границей, а ведь Ленинград от нее недалеко. Вы только вообразите, — какое моральное действие это произвело бы, если бы финнам удалось захватить город Ленина! Словом, сейчас можно было мечтать обо всем… Зима на переломе, морозы пошли на убыль, и в первые солнечные дни все рисовалось в розовом свете.

— Знаете что, господин Сикер, — говорил Серполе, — зачем нам с вами киснуть в этом гиблом полку? Давайте лучше попросимся в экспедиционный корпус.

Сикер пожимал плечами, во всяком случае надо подождать, пока растает снег. А кроме того, полк-то, как слышно, будет расформирован, так разве нам можно сейчас удирать? — Вы себе представляете, Серполе, сколько писанины потребуется при расформировании полка? И такие люди, как мы с вами…

Что верно, то верно. Будем безвестными героями. Оно, конечно, лестно пойти добровольцем на далекий фронт, но… надо смириться…

— Так-то, Серполе. А, кстати сказать, вы заметили, какая физия у Дюрана? Смотреть грустно!

— Ну еще бы! Всякий бы на его месте повесил нос. Полковник бог знает что с Дюраном проделывает, а начальство, небось, ругает его.

— Да нет, не то. Я его нынче утром видел, и, представьте, он с утра уж