фон Савиньи, были убеждены, что прекращение функционирования российского государства не означало прекращения действия его права, так как оно складывается постепенно из исторической судьбы этого народа, местных обычаев и традиций, объединённых понятием «народный дух».

При этом было очевидно, что сам процесс реализации права осложнялся тем, что к основным юридическим проблемам русской эмиграции добавлялось и то важное обстоятельство, что большинство из её представителей, как уже говорилось, были гражданами де-юре не существовавшего государства.

По инициативе французской секции в Лиге Наций был составлен проект об учреждении Верховного комиссариата по делам русских беженцев для координации усилий государств. Франция одной из первых ратифицировала международные акты об особом юридическом статусе русских эмигрантов — Соглашение от 30 июня 1928 года и Женевскую конвенцию от 28 октября 1933 года о юридическом статусе русских и армянских беженцев.

У сравнительно небольшой группы бывших российских подданных, конечно, имелись европейские паспорта, но основная их часть могла использовать только «нансеновские», утверждённые Лигой Наций в качестве единого документа, удостоверяющего личность для русских, которые принципиально не отказывались от гражданства Российской империи и поэтому относились к апатридам.

Нельзя сказать, что состояние бесподданства (statelessness) было неизвестно международному праву, но оно считалось недопустимым, поскольку в большинстве государств установилась практика равноправности подданных и иностранцев.

Бесподданные, с одной стороны, могли пользоваться всеми гражданскими правами, а с другой — были свободны от обязанностей, налагаемых на граждан государств, находясь, таким образом, в относительно привилегированном положении. Но масштабы трагедии оказались таковы, что мировое сообщество было вынуждено совершенно иначе рассматривать существовавшую проблему.

В этом смысле показательна дискуссия, состоявшаяся на первом съезде русских юристов[226], в октябре 1922 года в Берлине. В повестку дня форума были внесены два основных вопроса: о правовом положении российских эмигрантов и о правовом положении граждан в Советской России.

Выступавшие в прениях констатировали, что российские эмигранты в прямом смысле этого слова не могли быть отнесены к категории беженцев (refugies), бежавших от революции и Гражданской войны и искавших спасения и благотворительной помощи в чужих странах, так как их эмиграция была вызвана прежде всего политическими обстоятельствами, а их возвращение на родину в большинстве случаев означало бы для них потерю не только свободы, но и жизни.

Действительно, международное право с подобной ситуацией столкнулось впервые. По этой же причине, по мнению участников съезда, они должны были иметь право на убежище в тех странах, где они пребывали на тот момент, и высылка на родину, где невозможно «какое-либо правовое обеспечение личности», осуществлённая помимо их воли, должна была быть признана недопустимой. Отсюда делался вывод, что российским эмигрантам должно быть обеспечено как право передвижения в пределах страны пребывания, так и право переезда в другие страны, причём в том же объёме прав, как это было предоставлено гражданам других государств. Вопрос о юридических основаниях такого особого положения русских в изгнании понимался участниками дискуссии как их естественное право.

Основные положения «публичных прав» эмигрантов были изложены в докладе профессора С. К. Гогеля «Публично-правовое положение русской эмиграции», который впервые предложил термин «политические эмигранты», затем делегаты съезда сформулировали само понятие «политическое убежище» в его современном понимании, введя в практику международного права описание основных его признаков и условий предоставления.

Обсуждение гражданских прав — «личного статута» российских эмигрантов — было ограничено констатацией обязательного распространения на них действия национальных законодательств, после такого важного заключения участники дискуссии перешли к обсуждению проблем, относящихся к коммерческому праву. Действительно, в эмиграции самыми сложными и зачастую практически неразрешимыми становились именно имущественные вопросы, связанные с подтверждением прав собственности на недвижимость, вклады, акции коммерческих предприятий и обществ, авторские права, принятия наследства и т. д.

Этим актуальным проблемам повседневной жизни тысяч людей были посвящены доклады А. Я. Гальперна «Судебная практика английских судов по вопросам правового положения русских юридических лиц и о пределах применения советского законодательства», А. Н. Зака «Охрана прав на акции торгово-промышленных предприятий», П. Дубинского «Новейшая французская практика и законодательство по русским делам» и другие.

Известно, что часть российских акционерных обществ, которым удалось сохранить зарубежные активы и денежные средства на счетах в иностранных банках, оказались в достаточно сложном положении, так как имевшиеся у их западных партнёров долговые обязательства никто не забыл и отказываться от них не собирался. Расчёт с кредиторами являлся одним из непременных условий, при котором те немногие российские предприниматели, которым удалось восстановить свою деятельность в эмиграции, могли рассчитывать на её продолжение в рамках новой правовой ситуации, когда попытки расплатиться по долгам, российскими рублями иностранными кредиторами отвергались. Поэтому съезд предпринял попытку предложить в качестве «разумного компромисса» новую расчётную единицу для погашения долгов российскими фирмами за границей: не золотой рубль, что было бы крайне желательно кредиторам, и не обесцененный, что осчастливило бы должников, а девальвированный. Увы, но это была всего лишь некая юридическая фантазия из разряда «а поговорить…»

По этому же поводу интересно мнение «интеллигентного антисемита» В. В. Шульгина, напомнившего в своей неоднозначной книге: «Что нам в них не нравится…» российскую ситуацию совсем недавнего времени:

Многое ясно уже и сейчас. Разве сейчас мы не влачим туже судебу, которую имели евреи в течение тысячелетий? Разве мы не находимся сейчас «в рассеянии»? Самое слово это взято нами из еврейской практики. Разве сейчас мы не испытываем те же самые «ограничения в правах», которые раньше применяли к евреям? Разве наши «визные муки» не напоминают до поразительности стеснений, которые были испробованы евреями по причине «черты оседлости»? Разве нансеновские паспорта, которые являются своего рода волчьим билетом, заграждающим путь, не напоминают надпись «иудейского вероисповедания», которую мы делали на еврейских паспортах, запирая этим для евреев многие двери?

(Шульгин В. В. «Что нам в них не нравится…». Об антисемитизме в России. 2-е издание. Париж, 1930)

Как известно, Франция признала нансеновский паспорт только в 1924 году. Получение этого документа было возможным после соблюдения несложной бюрократической процедуры: заполнения формуляра установленного образца в Префектуре по месту фактического проживания и уплаты государственной пошлины в размере 35 франков. При этом этот квазидокумент необходимо было ежегодно продлевать. Хотя он и не устранял трудностей при переезде из одной страны в другую или при получении разрешения на работу и не давал прав на получение пособий по инвалидности, болезни, безработице, обладателями таких паспортов только на территории Франции по различным подсчетам были от 67 до 71 тысячи беженцев из России. Кроме того, уже в 1927 году «нансеновцы» получили некоторые преимущества — теперь, согласно циркуляру Министра внутренних дел республики от 18 июня 1927 года, право на налоговые льготы для многодетных семей