распространялось не только на граждан Франции, но и на беженцев, при том обязательном условии, что русские платили французские налоги наравне с гражданами этой страны.

Беженцы на основании национального паспорта могли получить carte d' identite'. Для её получения русским чинам, служившим во французской армии или в составе русского экспедиционного корпуса, которых насчитывалось не менее 46 000 человек, в том числе 750 офицеров, достаточно было свидетельства, тем, кто проходил службу в иностранном легионе, — увольнительного билета. (Наши жалобы — глас вопиющего в пустыне. Судьба русских солдат французского иностранного легиона. 1920–1925 гг. ⁄ Сост. З. С. Бочарова И Исторический архив. 2011. № 2. С. 131–147).

Заявление о carte d' identite' подавалось на специальном бесплатном бланке, выдаваемом в префектуре. В нём эмигрант указывал в том числе фамилию и адреса двух французских граждан, которые в случае надобности могли дать справку о просителе. К прошению прилагались копия паспорта, с которым иностранец прибыл во Францию (с визой французского консула), 4 фото, удостоверение о месте жительства (certificat de domicile), заверенное комиссаром полиции, и квитанция об уплате госпошлины.

Правда, иногда процедура получения этого документа отнимала немало времени. Наталья Кодрянская — подруга и биограф А. М. Ремизова — приводит такой эпизод: «„Мастер слова и живописец образов“, символист Алексей Ремизов в 1923 году переехал из Берлина в Париж. Когда ему потребовалось продлить удостоверение беженца в местной префектуре, то выяснилось, что ожидание приёма может занять не один день, — желающих было много. На встрече с чиновниками Алексей Михайлович решил выглядеть соответствующе: надел высокую суконную шапку с мехом, калоши на несколько размеров больше, поверх пальто закутался в красную женскую шаль, перевязав её по-бабьи: крестом на груди. Продрогшая очередь в присутствии при его появлении расступилась, но не экзотический внешний вид посетителя решил дело — в парижских префектурах и генералов в исподнем видали, — а текст прошения, исполненный с каллиграфической роскошью. Ремизов, который отличался беззаветной любовью к письму с излишествами, оказался на приёме у чиновника, одержимого тем же недугом — страстью к каллиграфии. Искомое удостоверение было оформлено немедленно и без всякой очереди» (Кодрянская Н. В. Алексей Ремизов. Париж: Б.и., 1959).

Однако сертификат не был единственным документом, подтверждающим личность и права беженца. Французская Республика стала первой европейской страной, разработавшей собственную систему удостоверяющих документов. Ещё в 1917 году Министерство внутренних дел Франции утвердило форму удостоверения личности иностранца (Carte de Sejour), которое за период с 1917 по 1920 год смогли получить почти 1,5 миллиона эмигрантов. Формально введение этого нового документа было предназначено для контроля за иностранной рабочей силой, обеспечения правового статуса иммигрантов как иностранных граждан и обеспечение собираемости специального налога за получение документа.

В Германии ситуация осложнялась тем, что министерство внутренних дел в распоряжении от 20 июля 1922 года в качестве обязательного условия для проживания русских эмигрантов на территории страны потребовало от них предоставления национального русского паспорта, выданного в РСФСР. И только в тех случаях, когда проситель мог «достоверно доказать» невозможность получения им советского паспорта или же невозможность «по особым причинам» обратиться к советским властям, он реально признавался беженцем и мог рассчитывать на получение паспорта Лиги Наций.

Действие паспортов Лиги Наций на территории Германии было введено другим циркуляром МВД от 27 сентября 1923 года. Основные положения этого документа в целом соответствовали представлениям русских юристов о том, кто имеет право на получение нансеновского паспорта.

В виде общего правила таким правом наделялись те русские беженцы, которые происходили из РСФСР, Украины, Белоруссии или Закавказья и которые или бежали оттуда вследствие политического или экономического положения, или по тем же основаниям не могли туда вернуться. Но в то же время лица, происходившие из Финляндии, Эстонии, Латвии, Польши, Западной Украины, Бессарабии и Турецкой Армении, не получали таких прав. Вводились ограничительные требования и для тех, кто таким правом всё-таки был наделён: состояние в русском подданстве до 1 августа 1914 года, потеря прав русского подданства на основании советских декретов, отсутствие подданства или паспортов других государств, прибытие в Германию до момента признания ею Советской России, то есть до 6 мая 1921 года. Последнее требование существенно ограничивало круг беженцев, имевших право на получение паспорта Лиги Наций, поскольку мало кому удалось прибыть в Германию, не прожив какое-то время в Турции или Балканских странах. Немногие смогли обойтись и без паспортов других государств. Очень часто, особенно в Крыму и Константинополе, чтобы получить возможность скорейшего и беспрепятственного выезда в Европу, русские беженцы, имевшие деньги, покупали иностранные, в большинстве случаев поддельные паспорта.

Конечно, при таком юридическом сумбуре впору было бы говорить о правовой незащищённости русских литераторов в эмиграции. С падением Временного правительства нормы авторского законодательства Российской империи утратили юридическую силу, а за границей они если и принимались во внимание, то только в качестве правового ориентира, не более того. В то же время в странах, давших приют писателям-эмигрантам, положения национальных авторских законодательств на эту категорию литераторов-иностранцев вообще не распространялись в силу отсутствия каких-либо законных оснований либо международных обязательств.

Исключение в данном случае составляли так называемые «оптанты», т. е. эмигранты, принимавшие гражданство страны пребывания. Поэтому если иностранные государства и предоставляли русским писателям правовую защиту на своих территориях, то, как указывает один из исследователей этого вопроса, делали это скорее из юридической любезности, а не на основе существовавшего законодательства. Единственное в ту пору многостороннее международное соглашение в области авторского права — Бернская конвенция об охране литературных и художественных произведений — также не могла предоставить авторам-эмигрантам юридическую защиту, так как ни Российская империя, ни тем более СССР не принимали в нём участия.

Тем не менее большинство покинувших родину литераторов почему-то были уверены в неизменности своих авторских прав. Поэтому с большой долей вероятности можно утверждать, что русская творческая интеллигенция в изгнании, по всей видимости, в силу гипертрофированного самомнения о своём исключительном общественном предназначении оперировала преимущественно устаревшими представлениями о масштабах и пределах своих авторских правомочий. Из-за инертности собственного юридического мышления они довольно плохо ориентировались в той совершенно новой и, в общем-то, не вполне благоприятной юридической реальности, тем более в чужой для многих из них языковой среде. Мечта о триумфальном возвращении «подлинной, не залапанной большевиками русской культуры» на историческую Родину сразу же после падения «кровавого режима», как обычно, сыграла с русскими интеллигентами, которые больше доверяли своим товарищам — выпускникам юридических факультетов Московского и Санкт-Петербургского университетов, чем местным юристам, — злую шутку. Сама же их попытка выстроить отношения с издателями на основе существовавшей в дореволюционной России модели изначально была утопией.

Для примера, французское авторское законодательство рассматриваемого периода