только разговаривали нон-стоп и радовались тому, что один другого слушает.

Зеки сообщил, что его мама разговаривала с адвокатом из Мемфиса, специалисткой по разводам, и та прислала большой, толстый конверт. Мама Зеки его еще не вскрывала, однако он лежал на комоде в ее комнате.

— Так она собирается от него уйти? — спросила я.

Он пожал плечами:

— Не знаю. Если подпишет бумаги, то наверно.

— Мне очень жаль, я знаю, как это ужасно, но я даже завидую, что у тебя такая мама. Хотела бы я, чтобы моя была способна на это: сунуть кипу бумаг моему папаше прямо в физиономию, типа «вали отсюда, козел». Я думаю, ей сейчас было бы лучше. Всем нам было бы сейчас лучше. Он все равно ушел бы тогда. У него все равно уже был другой ребенок. Но зато это было бы так приятно.

— Я не хочу, чтобы она это делала, — признался Зеки.

— Знаю. Это я хочу, чтобы она так поступила, но я знаю, почему ты этого не хочешь.

— Он ни разу не позвонил, — сказал Зеки. — Хотя нет, я думаю, он звонит, но ни разу не позвал меня с ним поговорить.

— Вот же идиот. А если твоя мама от него уйдет, вы останетесь здесь?

— Не знаю. Мама ничего об этом не говорила. Она вообще ничего не говорит. Только играет на скрипке и смотрит в стену.

— Если вы останетесь, ты будешь учиться со мной в одной школе. И нам не придется заканчиваться, понимаешь?

— Да, — ответил Зеки, но я увидела, что ему при этой мысли стало грустно. Оно и понятно: кому захочется ходить в среднюю школу в Коулфилде?

— У меня и вправду нет друзей, — произнесла я после некоторой паузы.

— Знаю, ты говорила, — сказал он. — Зато у меня есть кое-какие друзья.

Мы помолчали с минуту, и он добавил:

— Даже если я вернусь в Мемфис, мы ведь останемся друзьями?

— Да, — ответила я, — надеюсь.

А спустя несколько дней погиб Лайл Тоуотер. Упал, взбираясь по отвесной лестнице на водонапорную башню, чтобы приклеить там постеры. Нам сообщил об этом Хобарт, потому что, когда полиция приехала туда по звонку от каких-то людей, которые выгуливали собак и обнаружили Лайла в то утро, он тоже туда приехал. По его словам, Лайл лежал на земле скрючившись, весь переломанный, а вокруг рассыпано около десятка копий того самого постера. Я еще никогда не видела Хобарта таким печальным.

— Бедный мальчик, — сказал он в заключение.

— Как это ужасно, — произнесла мама, явно смягчившись по отношению к Хобарту, и взяла его за руку.

— Если бы я не написал эту дурацкую статью, — произнес он, но мама приложила палец к его губам.

Ощутив прилив каких-то странных эмоций, я ушла в свою комнату, поскольку, естественно, не могла позволить им проявиться перед другими. На дне ящика для носков я отыскала перерисованный Лайлом постер, который содрал и притащил домой мой брат. Мне этот постер по-настоящему нравился. Теперь Лайл мертв. Мне было шестнадцать, понимаете? Все во мне находилось в постоянном движении, все было неспокойно, и я чувствовала себя так странно в своем теле. Однако я была способна испытывать чувство вины. Как и Хобарт, я думала: что в каком-то смысле это я убила Лайла. То есть я была уверена, что это я его убила, если сесть и разложить все по полочкам. И всякий раз, когда мне в голову лезла мысль, что я ответственна за смерть человека, я тут же ее отбрасывала, пыталась скрыть под всеми остальными, что бродили в моей голове.

Не веря по-настоящему в Бога, я тем не менее верила в покаяние и примирение. И я знала, что должна сделать: перестать развешивать свой постер. И возможно, именно потому мне было так больно, когда я выкинула Лайла из головы. Я не собиралась останавливаться, и это доказывало, что я плохой человек. Я была плохим человеком и даже не пыталась с этим бороться.

Я поднесла постер к свету. Возможно, мое покаяние должно заключаться в том, чтобы изготовить сотни копий этого постера, но я, даже ради Лайла, не могла. Этот постер не был моим. Он не имел надо мной никакой власти.

Я должна была поместить Лайла и его сестру в наш собственный постер и расклеить в два раза больше новых экземпляров. Я размышляла, сколько народу могло бы поместиться в нашем постере. В нашем постере. Моем и Зеки. Я надеялась, что в случае моей смерти Зеки продолжит их делать. И точно знала, что я в случае его смерти — продолжу. Возможно, именно это наполняло меня такой грустью, когда я думала о Лайле. Его сестра оставалась прикована к больничной постели, далеко; и когда это с ним случилось, он был один. Я решила, что лучше, если бы кто-то был рядом.

Ситуация тем временем лишь ухудшалась. Эти нелепые папики-ополченцы, назвавшие себя «Борцами с плакатами», постоянно бухали возле разведенного ими на тротуаре костерка, и вот как-то раз один из них, а именно мистер Брюэр, работавший в спортивном отделе «Уолмарта», увидел, как улицу пересекает какой-то расплывчатый черный силуэт, поднял свой дробовик, и дробовик выстрелил: произошло то, что с восьмого класса, из обязательного курса под названием «Техника безопасности на охоте», мы знали как «непроизвольный выстрел». В общем, Брюэр влепил заряд дроби прямо в лицо мистеру Хенли, преподавателю автомеханики в профтехучилище. Мистер Хенли остался жив, однако ему пришлось провести остаток лета в больнице, и он лишился правого глаза. Хуже того, двое других, одним из которых был священник пресвитерианской церкви, выпустили несколько зарядов в том же направлении, в котором, как орал мистер Брюэр, мелькнула та самая черная фигура. Одна из пуль разбила окно в доме через дорогу и вонзилась в шею пожилой женщине. Если бы полиция уже не крутилась поблизости, чтобы не дать этим ополченцам спалить весь квартал, она истекла бы кровью.

Чего мы с Зеки постичь не могли, хотя и продолжали с прежней регулярностью расклеивать свои постеры, это то, каким образом весь город снова и снова оказывался снизу доверху завешан нашим художеством. Более того, кто-то краской из баллончика наносил на стены слова нашего заклинания, кто-то пытался воссоздать ручищи, при этом краска стекала вниз, что делало их похожими на коровье вымя. Я пыталась проанализировать, кто из коулфилдских подростков достаточно свихнулся, чтобы заниматься такими вещами, какие укурки, наркоши, готы или приколисты готовы на такие подвиги, но потом решила, что, возможно, личность тут особой роли не играет. Возможно, для них это был лишь странный, в духе