громадным дорожным просветом, разъезжали по городу и грозились убить каждого, кто хотя бы чуть-чуть похож на беглеца или золотоискателя. Вывеска на пресвитерианской церкви вопрошала: «Бог по вам изголодался?», на что Зеки спросил: «Разве не следовало написать: „Вы изголодались по Богу?“», на что я ему ответила: «Зеки, прошу тебя».

Это был какой-то абсурд.

Невозможно передать, насколько это было странным и необычным. Сейчас в интернете полно видосов про то лето, на которых видно, как люди бесцельно шатаются и выкрикивают мои слова с постера. Сорванные и выброшенные листы порхают на ветру и устилают собой улицы, потому что людям плевать, висят они или валяются.

И от этого пробирало до костей.

Мы с Зеки колесили по городу. Я тратила на бензин все свои деньги. И всякий раз, как я видела постер, я даже не задумывалась. Это превратилось в рефлекс. Я просто знала. Они мои. Или мои и Зекины. Какая разница?

И еще было очень обломно оттого, что эта вещь принадлежит нам, но никто кроме нас этого не знал.

Они считали, что она принадлежит всем, и мне тоже захотелось утопить кого-нибудь в городском бассейне или поджечь. Мне хотелось, чтобы наш постер трогал людей, чтобы они обращали на него внимание, и вовсе не хотелось, чтобы они его лапали и пытались на него претендовать. Но разве можно было этому воспрепятствовать? Мы лишь старались наделать побольше копий, чтобы не утратить прав на то, что жило внутри нас.

Хобарт сообщил, что мэр, который по совместительству работал диджеем на местном радио и вел программу под названием «Жесткий торг», куда слушатели звонили, чтобы обменяться вещами и услугами, попросил прислать в Коулфилд бойцов Национальной гвардии для поддержания порядка, но пока что их не наблюдалось, поскольку настоящего насилия в городе не происходило, по крайней мере такого насилия, какое мог бы пресечь одетый в камуфляж девятнадцатилетний, загнав в угол другого девятнадцатилетнего, одетого, например, в футболку с надписью «Слепые скейтборды». Копы же по большому счету смирились. Не знаю, сколько народу они успели обвинить в вандализме в первые несколько дней, но в итоге наш крохотный полицейский участок тупо не справился с количеством связанной с этим работы. Братья рассказывали мне, что некоторые полицейские просто драли с людей по пятьдесят долларов, чтобы не оформлять арест, и таким способом наварили никак не меньше нескольких тысяч. В ресторанах было не протолкнуться. Какие-то ребята торговали газировкой «Кул-Эйд» в бумажных стаканчиках и пирожными «Литл Дебби» с расставленных вдоль тротуаров тележек. Фирма «Экшн Графикс», специализировавшаяся на призах для команд Малой лиги[34] и вывесках для новых предприятий, изготовила кучу футболок с нашим постером и торговала ими с разъезжавшего по городу белого минивэна. В общем, люди делали деньги. Не я и не Зеки, а разные другие люди. Наверное, для Коулфилда это было неплохо, но его жители, никогда отсюда не уезжавшие и не имевшие намерения когда-либо уехать, почувствовали себя в западне и боялись высунуться из дома. До фига народу в Коулфилде владело огнестрелом, ножами и долбаными композитными луками. Они не прочь были всем этим пощеголять, даже когда ничего не угрожало. Казалось неизбежным, что кто-нибудь обязательно будет ранен тем или иным экзотичным образом, и, хотя я ощущала груз ответственности за это, вряд ли я могла это предотвратить. И что бы изменилось, если бы я призналась в содеянном? Разве кто-нибудь бы нам поверил?

Моих братьев паника странным образом не затронула. В принципе, их жизнь и так была хаотична, их устраивало все, что давало им возможность ломать, гнуть и растягивать окружающий мир. Может, им было скучно, может, их этот постер приводил в глубокое недоумение и вызывал головную боль. Они пытались кадрить понаехавших к нам студенток, и, скорее всего, им это удавалось. Курили травку, пили литрами виски «Джордж Дикель» и наблюдали за событиями с расстояния. По-моему, они даже и не помнили, что год назад украли копировальный аппарат, и участвовать в происходящем желания не имели. Все это было выше их понимания. Зато как радовалась мама! Что бы ни происходило в Коулфилде, ее семья была тут ни при чем. Поскольку тройняшки ничего не натворили, она даже подначивала власти, давайте, мол, судите их и обвините. Разумеется, мама знала, что я у нее со странностями и что мы с Зеки все время колесим по городу, когда не ныкаемся в моей комнате, но она даже мысли не допускала, что постер — моих рук дело. Она думала, что я занимаюсь сексом. Думала, что я влюблена. При любых других обстоятельствах меня бы это бесило, но поскольку члены долбаного Ротари-клуба[35] крушили теперь бейсбольными битами черные фургоны, чтобы добраться до прячущихся в них сатанистов, я чувствовала некоторое облегчение оттого, что оставалась вне подозрений.

А вот Зекина мама забаррикадировалась в комнате, в которой провела свое детство, предоставив сыну смотреть по утрам телешоу «Цена верна»[36] вместе с бабушкой, которая дико завышала цены на все. По вечерам, после того как Зеки, проведя весь день со мной, возвращался, он смотрел вместе с мамой по видику ее любимых «Американских гладиаторов»[37], при этом оба, испытывая неловкость, восхищались физическими достоинствами этих самых гладиаторов.

— Турбо немного похож на твоего дедушку в молодости, — сказала она ему однажды. — Разумеется, в те времена никто не одевался как гладиаторы.

В наших отношениях было одно негласное правило: я никогда не заходила в дом его бабушки. Думаю, причина в том, что он немного стыдился кататонического горя матери и рассеянной пассивности бабушки, и ему намного больше импонировала взбалмошная, бардачная атмосфера нашего семейства, где можно быть странным и никто за это тебя не обижал или, по крайней мере, не слишком прикапывался к твоим странностям. Он всегда с изумлением смотрел на моих братьев и маму, словно раньше не представлял себе, что бывают такие семьи, и мне кажется, что ему нравилось находиться рядом с нами. Типа, если бы за нашими скальпами пришла разъяренная толпа, то лучше уж быть здесь, где мои братцы как минимум серьезно отхерачат кого-нибудь, прежде чем нас выволокут на улицу. Кроме того, его мама и бабушка вечно сидели дома, а моих родных дома днем практически не бывало, что добавляло нам аргументов в пользу моей комнаты, где мы могли спокойно обсуждать свои тайные фантастические планы на будущее.

Мы проводили часы, сидя на моей кровати, оперевшись на ее изголовье, где прямо в лицо дул вентилятор, воздух от которого был ненамного прохладнее уличного. Здесь нам казалось,