времени опыт. Нечто происходило на ваших глазах, и вы могли либо этому сопротивляться (или шмальнуть кому-нибудь в лицо из дробовика), либо позволить этому вас увлечь. Но в любом случае, чтобы вы ни делали, это продолжалось до тех пор, пока само хотело продолжаться. И я надеялась, что так будет всегда.

Мы ели корн-доги, сидя в машине, которую я припарковала возле ресторана «Соник Драйв-Ин», где официанты на роликовых коньках приносили на подносах еду прямо в автомобиль. По утверждению Брайана, который работал тут на обжарке, сосиски были хороши, так как их обжаривали дважды. Зеки заплатил. У меня с деньгами было хуже, чем обычно, поскольку я теперь реже сидела с чужими детьми, а Зеки просто говорил матери, сколько ему сейчас нужно, и та без вопросов выдавала ему деньги.

— Вы, типа, богатые? — спросила я его.

Я знала, что он учится в частной школе, но это говорило лишь об уровне достатка выше моего понимания. Прежде чем ответить, Зеки немного подумал.

— Богатые ли мы? Пожалуй, да. В Мемфисе я в этом не был уверен, но, оказавшись в Коулфилде и поглядев, что вокруг… Теперь-то я точно знаю, что мы богаты.

Зеки был богат, но с богатством такого рода я могла смириться. Он, видимо, просто не знал, какую пользу ему могут принести деньги. Возможно, что в частной школе в Мемфисе, да еще когда твоя мама — бывшее скрипичное юное дарование, уровень богатства и привилегированности оставался таким, что деньги сами по себе были менее полезны, чем я надеялась. Помимо того, что Зеки мог бы купить мне аж четыре корн-дога, если бы я попросила, для меня имело значение лишь то, что, если дело примет совсем дурной оборот и нас сцапают, его деньги, возможно, смогут выручить нас из беды.

Попивая коктейль «Воды океана», ужасную и прекрасную кокосовую газировку голубого цвета, поданную в изотермических кружках, таких огромных, что если выпить всё сразу, то впадешь в сахарную кому, мы с Зеки разговаривали о том, о чем всегда разговаривали, пытаясь извлекать из памяти кусочки прошлого и стараясь изъясняться понятным друг другу образом. Я рассказала ему про чулок, который мы повесили на елку в Рождество, и о том, что тройняшкам достались маленькие щелкунчики — синий, красный и зеленый, а мне — похожий на мертвеца ангел с закрытыми глазами и прижатыми к сердцу руками. Зеки рассказал мне про мышку, покалеченную бродячим котом, которую он обнаружил на дворе за домом, когда ему было шесть лет, и как он принес ее к себе в комнату и пытался кормить, и как мама на другой день обнаружила эту мышку мертвой под его подушкой. В своих разговорах мы касались важных тем, например, говорили о том, как распались наши семьи, как мы чувствовали себя совершенно непохожими на других и как отчаянно хотели сделать что-нибудь важное. Правда, я не рассказала ему про один случай, по-настоящему для меня значимый, когда однажды ночью мне приснился кошмар и я ввалилась к тройняшкам в комнату и долго упрашивала их пустить меня спать вместе с ними, пока Чарли наконец не разрешил заползти к нему на его односпальную кровать-маломерку. И как утром Эндрю и Брайан потешались над Чарли, и он стукнул их головами, словно Мо из «Трех балбесов»[28], и я этому радовалась, и это был первый раз, когда жестокость одного из моих братьев была мне приятна.

Когда наши истории иссякли и у нас возникло желание их как бы растянуть и удержать, мы заговорили про постеры.

— Я тут думал вчера, — сказал Зеки. — Даже если мы сейчас остановимся, какое это будет иметь значение?

— Для меня — огромное, — ответила я.

— Я знаю, — сказал Зеки, — знаю. — Он покачал головой, пытаясь сформулировать мысль. — Я имею в виду, какое значение это будет иметь для остального мира? Другие люди уже и без нас это делают. То есть, независимо от наших действий, это либо продолжится, либо прекратится.

— Ну да, может, и так.

— И по-моему, это даже неплохо. Мы можем продолжать этим заниматься, и даже хорошо, если мы продолжим, ну а если и случится что-то плохое, мы все равно уже не в силах все это прекратить.

— Звучит как-то по-философски, — заметила я.

— Может, и так, — согласился Зеки.

— Я ничего не смыслю в философии, поэтому не знаю, есть ли в этом какая-то логика.

— Возможно, я просто пытаюсь себя утешить после того, как погиб этот парень, — признался Зеки.

Я ждала этого. В первую нашу встречу после смерти Лайла он категорически отказался говорить об этом. И я из эгоистических соображений надеялась, что нам никогда не придется говорить об этом.

— Ох, Зеки… — прошептала я.

Он помолчал. Откусил от корн-дога.

— Мы убили этого парня, Фрэнки. Поучаствовали в этом, даже не сомневайся. Мне без разницы, что ты на это ответишь, я-то знаю, что это так.

— Ну да, получается, что поучаствовали. Если бы не мы, Лайл, вероятно, был бы сейчас жив.

— Фрэнки, вопрос не в том, что было бы, если бы нас не было, понимаешь? Главное, что это мы сделали этот постер. Если бы мы его не сделали, он был бы сейчас жив.

— Да, — согласилась я, — знаю. Но причина не только в нас. Если бы его сестра не покалечилась. Если бы она поправилась. Если бы пара идиотов не наврала, что их похитили сатанисты. Если бы об этом не болтали в новостях.

— Согласен. Я не считаю, что мы должны брать на себя всю вину. Но мы обязаны взять на себя ее часть. Просто обязаны.

— Я возьму ее на себя. Но это все, что я могу сделать. Я признáю ее, но изменить что-либо я не могу.

Зеки посмотрел на меня и кивнул.

— Я просто пытаюсь понять, как я мог натворить такое и быть при этом хорошим человеком. Ведь намерения-то у меня были хорошими?

— Ну конечно, — ответила я.

— И у нас получилась отличная вещь, — продолжил Зеки, и теперь его голос звучал немного увереннее.

— Не просто отличная, а самая лучшая, — поддержала его я.

— И она просто живет своей жизнью, — сказал Зеки. — И будет жить своей жизнью что с нами, что без нас.

Я понимала, что он говорит это сам для себя, что ему важно знать, что он не плохой человек. И за это я его любила, несмотря даже на то, что из-за этого мое собственное отношение к себе немного ухудшилось. Потому что меня перестало волновать, плохой я человек или хороший. Просто… перестало, и всё.

Тем