трапезы он обычно вел со мной беседы на интересные темы, которые были предметом его изучения, либо просил меня читать и переводить. Он был всесторонне образован, буквально пожирал книги и новости, в чем, пожалуй, с ним не мог бы сравниться ни один человек равного ему статуса в наше время. Но накопленные знания сделали его нравственным безумцем; начитанность породила в его уме крайний скептицизм в отношении всех существующих религиозных систем. Он абсолютно не верил в природную добропорядочность и устойчивые принципы. Искренне считал, что каждый человек стремится достичь своих целей per fas et nefas [77]. Что mens sibi conscia [78] – это иллюзия, к которой он питал глубочайшее презрение. Что жалости заслуживают те, кто в заблуждении своем верит в честность и добродетель. Его личность – это смешение древних знаний и современного скептицизма. Весьма раздражающее сочетание. Порой я осмеливалась доказывать ему, что он не прав в своем пренебрежительном мнении относительно побуждений и обязательств, и, к своему стыду, обнаруживала, что лишь даю ему в руки козырь против себя самой: мне это просто «выгодно». Деньги, деньги, деньги! Деньги решают все.

Но, если оставить в стороне предубеждения, которые он вынес из образования и опыта, полученных на раннем этапе жизни, мой долг перед его памятью сказать, что он не столь строго придерживался своих воззрений по отношению к тем людям и принципам, которые пользовались его заслуженным уважением. При рассмотрении многих серьезных дел он демонстрировал завидное здравомыслие, трезвую рассудительность и подлинное благородство ума, опираясь на общечеловеческие моральные устои и философские умозаключения, а не идя на поводу у своих страстей. Но, когда в нем начинали противоборствовать человек и король, это существенно препятствовало его продвижению на пути к подлинному величию. Страсти застили ему глаза, переступить через них он не мог или не желал.

Если бы ему удалось сбросить с себя удушающее ярмо собственного интеллектуального эгоизма и прислушиваться к голосу сердца, он возвысился бы до полубога среди низших существ королевского достоинства в Азии!

В два часа дня Его Величество пробуждался, принимал ванну и умащивался с помощью своих женщин. Затем спускался в обеденный зал, где садился принимать самую плотную трапезу. Здесь он любезничал со своими фаворитками из числа жен и наложниц, возился с детьми, беря их на руки, обнимая, задавая им озадачивающие или шутливые вопросы, показывая смешные рожицы малышам: тем дороже был ему ребенок, чем более расположен он был к его матери. Любовь к детям была неизменной истинной добродетелью этого несчастного деспота. Его умиляли красота и доверчивость детей, их смелая непосредственность, игривость, грациозность и затейливость.

Из обеденного зала, где Его Величество представал в образе снисходительного доброго отца и мужа, что могло создать обманчивое впечатление о его характере, король перемещался в Зал аудиенций, где он решал дела государственной важности. Дважды в неделю на закате он появлялся у одних из ворот дворца, чтобы выслушать жалобы и просьбы от самых беднейших из своих подданных, которые ни в какое другое время не имели возможности обратиться к нему. Какое же жалкое зрелище являли собой эти беспомощные бедолаги, распластанные перед ним на земле, как презренные лягушки! Многие пребывали в таком ужасе, что даже не осмеливались озвучить свои прошения.

В девять часов вечера король удалялся в свои личные покои, где немедленно издавал особые распоряжения, называя имена женщин, присутствие которых было ему желанно, – в дополнение к тем, чья очередь была прислуживать ему в ту ночь.

Два раза в неделю в полночь он собирал тайный совет. Что происходило на тех пугающих заседаниях за закрытыми дверями, я, разумеется, не могу точно сказать. Позволяю себе говорить лишь о том, что было очевидно любому, кто шесть лет прожил в королевском дворце или поблизости.

В Сиаме король – Маха Монгкут особенно – является не просто монархом, а священным правителем. Для нобилитета он – олицетворение могущества, для черни – загадка. С тех пор, как страну наводнили иезуиты, многие иностранцы воображают, что сиамское правительство становится все более хитрым, скрытным, молчаливым; и что эти полуночные совещания не что иное как выражение «политики удушения». Это инквизиция. Не такая откровенная и наглая, как в Риме, а ночная, незримая, подспудная и вездесущая, как в Испании: судебный процесс проводится без свидетелей, о нем заранее не объявляется. Подданного не берут под стражу, а похищают и затем заключают в тюрьму, сковывают цепями, подвергают пыткам, чтобы добиться признания или оговора. Если кто-то из граждан Сиама скажет хоть слово против королевских судей (Сан Луанг) и сбежит, его дом отдают на разграбление, а жену и детей похищают. Если его поймают, он предстает перед тайным судом, на который допускаются лишь те, кому покровительствуют и доверяют королевские судьи. Сиамские законы сами по себе вполне приемлемые, но их должному исполнению препятствуют деспотичная власть короля-самодура или коварство и жестокость Совета. Не посвященные в мистические «séances» Сан Луанга не могут рассчитывать на справедливость сиамских законов. Никто не согласится принять участие в тайном процессе даже в качестве свидетеля – разве что за большое вознаграждение. Граждане, желающие уберечь свои личные доходы от узаконенного грабежа, должны найти покровителя в лице короля, первого министра или любого другого влиятельного придворного. Шпионы на службе Сан Луанга проникают во все богатые знатные семьи. Каждый гражданин подозревает и боится своего соседа, иногда собственную жену. Нередко, когда я бывала рассержена каким-то решением короля, обычно сумасбродным и несправедливым, и инстинктивно выражала свои чувства взглядом либо словом в присутствии некоторых чиновников и придворных, я замечала, что они начинали как бы невзначай легонько постукивать пальцами. После выяснилось, что это один из тайных знаков Сан Луанга; и этот предупредительный сигнал был адресован мне, потому как они полагали, что я тоже являюсь членом Совета.

En passant [79] несколько слов о традиционной одежде обитателей дворца. И мужчины, и женщины носят нечто вроде килта (наподобие пу-схо у бирманцев) с короткой туникой, поверх которой женщины накидывают широкий шелковый шарф, завязывая его так, что он плотно прилегает к груди и одним концом спускается почти до самых ног. Голову ничем не покрывают ни те ни другие. У амазонок, охраняющих гарем, зеленая форма с золотой тесьмой, у военных – красная.

Пищу обычно вкушают четыре раза в день: легкий завтрак на рассвете, нечто вроде второго завтрака – в полдень; более плотная трапеза – в послеполуденные часы; ужин – по завершении рабочего дня. Вино и чай льются рекой, богатые употребляют душистые алкогольные напитки. Перед изысканной