– Отхлещите ее тапкой по губам! – взревел самодержавный тигр. И его суровый приказ был исполнен, пусть и без особого энтузиазма. Она снесла жестокость со всем смирением, понурив голову.

– Я опозорена навсегда! – сказала она мне.

Если король был взбешен, оставалось только ждать, когда буря утихнет сама. И все же страшно было наблюдать, как человек, являвшийся единственным гарантом справедливости в государстве, злоупотребляет своей властью. Сильному вымещать свой гнев на беспомощных – это преступление против человечности. Безумие Его Величества порой длилось неделю, однако у каждой недели есть свой конец. К тому же совесть у короля была сморщенная, несговорчивая, но была. А Неуловимый Аромат, что более важно, имела за собой целое племя влиятельных родственников.

Что до меня, я могла сделать лишь одно: походатайствовать за нее в личном разговоре с кралахомом. Тем же вечером, по возвращении из темницы, я сразу отправилась к нему. Но, когда объяснила цель своего визита, он строго меня отчитал за вмешательство в отношения короля с его женами.

– Но она моя ученица, – отвечала я. – И я никуда не вмешивалась, а пришла к вам просить о справедливости. Она не ведала о назначении, пока не подала прошение. А наказывать одну женщину за то, что дозволено другой, величайшая несправедливость.

Кралахом послал за своим секретарем и, удовлетворившись тем, что о новом назначении пока не было официально объявлено, милостиво пообещал объяснить Его Величеству, что королевский двор еще не успели известить о воле короля в этом вопросе. Правда, говорил он мне это все как-то безучастно, словно думал о чем-то другом.

С тяжелым сердцем я покинула дворец первого министра, а когда вспоминала усталые глаза мальчика, ждавшего возвращения матери, мне становилось еще тревожнее на душе, ибо никто не смел открыть ему правду. Но надо отдать должное первому министру, он был более обеспокоен ошибкой, совершенной несчастной женщиной, чем казалось. В том, что касается нравственных устоев, кралахом был скроен из благородного материала, был суров, но справедлив и, в отличие от короля, не допускал, чтобы страсти влияли на здравость его суждений. Той же ночью [85] он отправился в Большой дворец и, притворившись, будто ему ничего не известно про заточение одной из королевских жен, объяснил Его Величеству, что с официальным объявлением нового назначения вышла задержка.

В понедельник утром по дороге в павильон, где размещалась королевская школа, я увидела, к своей великой радости, что Неуловимый Аромат отпущена на свободу и снова дома со своим ребенком. Бедняжка горячо обняла меня и рассыпалась в благодарностях, щедро одаривая хвалебными эпитетами, как это принято у ее народа, а потом сняла с пальца изумрудное кольцо и надела мне на палец со словами:

– Оно будет напоминать вам о вашей благодарной подруге.

На следующий день она прислала мне расшитый золотом небольшой кошелек, в котором лежали несколько сиамских монет и листочек бумаги, исписанный каббалистическими знаками – могущественный амулет, защищающий того, кто его носит, от нищеты и бед.

* * *

Среди моих учеников была девочка восьми-девяти лет, хрупкая, с тихим голосом и робкими манерами. Так ведет себя человек, познавший горе. Ее не было в числе тех, кого представили мне в день открытия школы. Звали ее Ване Ратана Канья («Сладостные посулы моих надежд»). Терпеливое дитя, она была убедительно очаровательна в своей застенчивой прелести. Ее мать, леди Кхун Чом Кьоа, некогда пользовавшаяся благосклонностью короля, к тому времени, когда я появилась во дворце, уже впала в немилость по причине пристрастия к азартным играм: она промотала все наследство маленькой принцессы. А державный отец девочки, вместо того чтобы пожалеть дочь, казалось, выплескивал на нее все, что было самое жестокое в его характере. Из-за провинности матери девочка оскорбляла его взор. И лишь спустя долгое время после того, как разжалованную фаворитку выпустили из заключения, Ване дозволили явиться пред королевские очи. И только взгляд короля упал на маленькую девочку, распростертую перед ним в глубоком почтении, он стал насмехаться над ней за проступки ее матери, причем в такой грубой форме, что это было бы жестоко, даже если б она сама была повинна в этих деяниях или получила от них выгоду. Но изливать желчь на невинное дитя нежных лет, которое само стало жертвой безответственности взрослых… О, это непростительная бесчеловечность!

В свой первый день на школьных занятиях она была так робка и печальна, что я невольно старалась отмечать и подбадривать ее чаще остальных учеников. Но это оказалось непростой задачей. Очень скоро одна из придворных дам, пользовавшаяся доверием короля, тихонько отвела меня в сторону и предупредила, чтобы я не слишком демонстративно выказывала свое расположение маленькой принцессе.

– Вы же не хотите навлечь неприятности на эту раненую овечку, – добавила она.

Мне было невыносимо больно наблюдать травлю столь безобидного, беспомощного существа. Однако Ване не была ни худой, ни бледной. Свежесть ее детской красоты, полупрозрачная оливковая кожа, румянец на щеках околдовывали. Она любила отца и в своей детской вере взирала на него как на небожителя. Ей доставляло истинную радость должным образом сложить ладони и замереть в поклоне перед покоями, в которых он спал. С непоколебимым оптимизмом ребенка, которого можно обмануть, но при этом не обескуражить, она говорила:

– Как же он обрадуется, когда я научусь читать!

А ведь до сих пор она не знала ничего, кроме отчаяния.

Память у нее была исключительная. Она получала удовольствие от всего примечательного и с рачительностью мудрости старательно запоминала факты и правила, чтобы использовать их в будущем. Казалось, она возвела вокруг себя незримый храм по собственному замыслу и озарила его свечами своей детской любви. Среди книг, которые она читала мне, переводя с английского языка на сиамский, была одна под названием «Весна». Прочитав строчку: «Ибо Господь, кого любит, того наказывает» [86], она подняла глаза к моему лицу и спросила с волнением в голосе:

– Ваш Бог так делает? О, леди, значит, все боги сердитые и жестокие? Неужели у Него нет жалости даже к тем, кто Его любит? Должно быть, Он как мой отец; из любви к нам ему приходится быть ре (жестоким), дабы мы боялись дурного и избегали его.

Правописание, чтение и перевод Ване осваивала почти интуитивно, ибо помощниками маленькой буддистки были надежда, тяга к новизне, а также любовь англичанки. Печаль исчезла с ее лица, она нашла в жизни интерес, и нередко в праздничные дни девочка становилась моей единственной ученицей. Правда, порой внезапно