даже у чужестранцев, даже у варваров, даже у врагов, так что нам, римлянам, следует не столько скорбеть, сколько радоваться, гордясь тем, что нас слушает весь мир[41].

Лоренцо Валла верит в то, что Возрождение уже осуществляется на его глазах. Восстановить латинскую образованность в Италии, заставить всех чиновников и юристов говорить на правильной латыни, образно и красноречиво – это значит объединить Италию, возродить величие Римской республики. Поэтому правильно изучать латинский язык, упорядочивать его грамматику – это то же самое, что созидать воинский строй. Латинские фразы должны звучать так же безупречно, как полевые команды, тексты должны быть организованы так же четко, как строй готовых к сражению бойцов. Тогда Италия будет непобедимой, ее перестанут раздирать интересы случайных правителей, но напротив, патриоты Республики поднимут знамена возрожденного Рима над всей Италией и всем Средиземноморьем. Себя Валла сравнивает с Марком Фурием Камиллом, полководцем, изгнавшим галлов из Рима в 390 году до нашей эры (как раз когда гуси Рим спасли):

Поистине, чем мрачнее были предшествующие времена, когда невозможно было найти ни одного образованного человека, тем сильнее следует нам гордиться нашим временем, когда, я убежден в том, если приложить еще немного усилий, латинский язык еще раньше, чем город, а вместе с ним и все науки, будет в самом ближайшем будущем восстановлен во всем своем могуществе. Именно поэтому моя любовь к родине, да и вообще ко всем людям, а равным образом и величие этого предприятия побуждают меня обратиться, как с ораторской трибуны, ко всем поклонникам красноречия и, как говорят, протрубить воинский сбор. <…> Камиллу должны мы подражать, Камиллу, который, по словам Вергилия, «на родину возвращает знамена и возрождает ее». Настолько его доблесть превосходила доблесть всех остальных, что те, кто находился на Капитолии, в Ардее, в Вейях, без его помощи не могли спасти свою жизнь. Так же случится и в наши дни, и все писатели получат немалую помощь от того, кто решится написать хоть что-нибудь о латинском языке. Что касается меня, то я во всяком случае буду подражать именно ему, именно он станет для меня примером, и я, как бы ни малы были мои силы, выведу войско, чтобы бросить его на врагов, я пойду в бой, пойду первым, чтобы, воодушевить вас. Так сразимся же в этом достойнейшем и прекраснейшем сражении, дабы не только освободить родину от врагов, но чтобы в этой борьбе явился тот, кто будет более всех похож на Камилла![42]

Камилл учил, по свидетельству Тита Ливия: «Освобождать отечество надо железом, а не золотом, имея перед глазами храмы богов, с мыслью о женах, детях, о родной земле». Для Лоренцо Валлы эта мысль о родных людях и родной земле заключена в стройных периодах правильной латинской речи. Нужно постоянно очищать латинскую речь от примесей, и тогда она научит правильно мыслить жизнь родины.

Лоренцо Валла считает идеальным оратором прежде всего самого себя, хотя надеется, но на смену ему придет новый Камилл красноречия. Идеальный оратор для него – человек, умеющий очистить впечатления, очистить эмоции, оставить только самые ясные и понятные слова в языке, чтобы язык работал так же безупречно, как армейские команды. Оратор – это и полководец, ведущий войско слов в бой, и поэт, воспевающий всех прежних полководцев. Кто умеет командовать речью, тот сможет управлять людьми.

9

Мыслитель, снарядивший корабль риторики

Хуан Луис Вивес

Испанский ученый Хуан Луис Вивес (1492–1540) родился в Валенсии в год открытия Америки Колумбом. Как и Мигель де Сервантес, он был родом из крещеных евреев, усвоив от предков любовь к чтению. С родной Испанией он был мало связан, но зато был в центре всей европейской учености: благодаря дружбе с Эразмом Роттердамским преподавал в Лувене, нынешней Бельгии, а благодаря дружбе с Томасом Мором, автором «Утопии», – в Оксфорде.

Вивес был одним из первых пропагандистов эмпирического метода Фрэнсиса Бэкона, согласно которому знание – сила, а все достоверное знание происходит из опыта и проверяется опытом. Возможно, Вивес был первым кабинетным ученым в мире: переезжая из страны в страну, он легко находил себе заполненный книгами кабинет, который и делался его родиной. Он – предшественник всех нынешних исследователей, уютной обителью которых становится очередной университетский кампус в новой стране, лишь бы все книги были под рукой. Вивес был, как и Томас Мор, ревностным католиком – в протестантизме ему мерещился бунт черни против высоких ученых традиций.

Вивес всегда с презрением говорил о старых центрах учености: Италии с ее гражданским гуманизмом Валлы и других, о Париже с его богословием Сорбонны. Согласно Вивесу, золотые годы Парижа давно позади, и профессора Сорбонны напоминают ему едва шамкающих уставших от жизни стариков. А италийцы за своими спорами по мелким грамматическим и этическим вопросам местного значения, вроде того, кто лучше – Данте или Петрарка, упустили самое главное – развитие типографий. Они украшали рукописи иллюстрациями, когда в Нидерландах, Германии и Франции печатные станки заработали в каждом уважающем себя городе. Для Вивеса типографский станок – главный способ противостоять германскому протестантскому влиянию: нужно печатать в католических странах и отцов католической Церкви, и античных авторов, тем самым представив протестантизм легковесным в глазах публики. Для Вивеса, повторим, протестантизм – это культура народной книги, культура незамысловатого вкуса. Как и Сервантес, он презирал рыцарские романы и хотел, чтобы читали серьезную литературу. Только Сервантес создал бессмертную пародию на эти романы, с трагическим героем, а Вивес собирался возрождать античную трагедию.

Вивес не смог сделать античную литературу популярной и заставить всех читать Эсхила и Сенеку. Но он написал несколько латинских бестселлеров, таких как «Практика латинского языка» (собрание несложных диалогов на латыни для совершенствования красноречия), «Путеводитель премудрости» для мужчин, «Воспитание христианки» для женщин. Эти книги выдержали десятки изданий и разошлись по всей Европе от Португалии до Польши: бытовые советы в них сочетались с изложением учения великого богослова раннего Средневековья Аврелия Августина о гражданских обязанностях и спасении. Протестанты тоже уважали Августина: Лютер во многом у него заимствовал учение о «несвободе воли», что только чудо благодати и единичное событие веры размыкает причинно-следственные связи в нашей жизни. Но Вивес хотел представить учение Августина не как плоскую мораль, а чем-то вроде алтаря эпохи барокко, со множеством уровней и украшений, такая пирамида-небоскреб из небывалых объемных деталей. Несвобода воли – это только один из уровней, но есть еще другие: воспитания детей, извлечения уроков из Библии, гражданской солидарности, пророческого вдохновения. Все это есть у Августина, и Вивес считал, что такой многомерный Августин и станет триумфальным памятником всей Европы, которая вновь будет объединена латинским красноречием – а