рано вышла из дома, сегодня один из редких моих выходных, и вместо того, чтобы провести его в постели, как обычно, задвинув шторы и обнявшись с Кромвелем, я коротаю часы в легком нервном напряжении. У меня не так много одежды, и уже через десять минут после возвращения домой все содержимое моего шкафа вывалено на кровать. Я ненавижу быть той, кто сходит с ума из-за внешнего вида и не может решить, что надеть, но я не могу себе позволить выглядеть как идиотка. Думая об этом, я отпихиваю в сторону ворох футболок со смешными принтами. Глаза Луи Теру [16] сочувственно смотрят на меня с черного нейлона, и меня тянет извиниться за то, что не хочу его надевать. Впрочем, Кромвель вскоре устраивает на нем свою постель, а я продолжаю паниковать.

Рассудив здраво, что раз уж я собираюсь прятаться в тени и стараться, чтобы меня не увидели, то черные джинсы – всегда самый безопасный вариант, я добавляю к ним слегка причудливую узорчатую блузку и вешаю наряд на спинку кровати. Я буду готова надеть его ровно через… десять часов.

– Идем, нам сюда. – Голова Фредди появляется из-за пушки, а его длинная рука указывает мне направление. После того как я провела день, представляя себе все возможные исходы этого вечера, в основном ужасающие, я наконец-то здесь, крадусь мимо Сокровищницы, как бунтующий подросток крадется из родительского дома, чтобы надраться дешевыми коктейлями в голубых бутылочках в местном парке.

Хотя мои родители как раз всячески поощряли такое поведение. Помню, лет в пятнадцать я случайно упомянула, что моя приятельница в школе устраивает вечеринку, пока ее родителей нет дома, и все – не успела я договорить, как мама уже запихивала меня в машину, чтобы прикупить ящик тех самых голубых бутылочек, а также предложила быть моим такси. «Неважно во сколько, чем позже, тем лучше. Как насчет четырех утра?» Она всегда переживала, что у меня мало друзей и что чем дальше, тем неохотнее я выхожу из дома. Как бы ей ни нравилось быть моей лучшей подругой, я знаю, в глубине души она переживала, что с возрастом я стану жалеть о том, что у меня не было друзей-сверстников.

Те напитки в бутылочках ядреной расцветки простояли у нас в кладовке несколько лет и по крайней мере трижды с нами переезжали. Я действительно легла в четыре утра в ночь вечеринки, но потому, что успела прочитать три четверти «Нортенгерского аббатства» [17] и просто не могла заснуть, не узнав, восстанет ли против отца Генри Тилни, чтобы жениться на женщине ниже себя по статусу.

Я думаю, сейчас мама бы посмеялась, узнав, что все мои друзья – это бифитеры за пятьдесят и еще несколько разумных птиц. Но вот я здесь, в почтенном возрасте двадцати шести лет, наконец-то крадусь куда-то. Хотя, похоже, что я все-таки иду в секретную библиотеку, так что некоторые вещи не меняются. Открывая нашу переписку, я быстро пишу ей сообщение и представляю себе ее широкую улыбку, когда она его получит, где бы она ни была, – ее неровные нижние зубы немного выступают из-за губы, накрашенной помадой, и она любовно качает головой. Я знаю, что она бы гордилась моим крошечным бунтом, и потому мысль о том, что я могу засветиться на камерах или меня вдруг поймает отец, кажется мне чуть менее устрашающей.

Убедившись, что путь свободен, я иду за Фредди. Осознание того, что я делаю что-то, чего от меня никто не ожидает, электризует. Не могу отрицать, что столь несвойственное мне поведение действует на меня возбуждающе. Я игнорирую внутренний голос, который напоминает, что еще десять минут назад я задыхалась у себя в туалете и меня тошнило от волнения.

Все еще в мундире, Фредди ведет меня к маленькой, но тяжелой свинцовой двери в затененном углу Сокровищницы. Мне приходится протискиваться в нее боком, но щель настолько узкая, что даже так у меня в процессе застревают живот и грудь, и мне приходится елозить, чтобы освободиться. Я благодарна темноте снаружи и плохо освещенному коридору внутри, которые скрывают краску, залившую мои щеки.

Фредди ведет меня по узкому коридору. Мне еще удобно по нему идти, однако высокому гвардейцу приходится пригибаться под низко висящими лампами и обходить картины в толстых рамах, развешанные по стенам. Мы идем молча, и я напрягаю зрение, силясь разглядеть, что впереди, но широкая спина Фредди закрывает мне весь обзор. Тогда я начинаю мысленно отмечать, что вдоль стен расположены двери и каждая пронумерована, как в отеле, но на всех висят замки. И только звук наших шагов и тяжелое дыхание наполняют пространство.

Проклиная Фредди и его ноги длиной с небоскреб, я чувствую, что сейчас взмокну, стараясь не отставать от его гигантских шагов. Чем дольше мы идем по коридору, тем больше меня охватывают сомнения. Я пришла сюда, едва зная человека, который меня ведет, и понятия не имею, на что подписалась. Что, если это подстава? Что, если вдруг Энди с Самантой выпрыгнут сейчас из-за одной из дверей в приступе своего безумного смеха?

Мне кажется, что мы прошли уже несколько миль, но наконец-то мое внимание привлекает маленькая полоска света в конце коридора. Становятся слышны смех и неразборчивая речь. Фредди поворачивается ко мне, и я вижу в полутьме, что его брови нахмурены в замешательстве, но, очевидно, увидев на моем лице отражение своего беспокойства, он быстро перестает хмуриться и широко улыбается. Разумеется, у него прекрасные ровные зубы, и я нервно улыбаюсь ему в ответ.

Мы подходим к двери, и он снова поворачивается ко мне.

– Так, прежде чем мы войдем, я должен тебе сказать, что ты первый человек со стороны, удостоенный этой привилегии, и если ты кому-нибудь об этом расскажешь… что ж, я знаю, где ты живешь, так что… – Он многозначительно поднимает брови.

Не зная, что на это ответить, я просто очень энергично киваю, и, вроде бы удовлетворенный моим ответом, он берется за ручку двери.

– Да, и кстати… – Он снова разворачивается ко мне, и я, уже собравшаяся войти в его таинственную дверь, врезаюсь лицом ему в грудь, а мои руки, проехавшись по его телу, хватаются за глянцевый кожаный ремень, стягивающий его талию. Отпрянув, я начинаю падать назад, но Фредди ловит меня за локти. Когда наши взгляды встречаются, он резко убирает руки, словно пожалев, что вообще дотронулся до меня. Бормоча тихие извинения, я складываю руки на груди и замыкаюсь в себе.

Он