Но каждый раз, когда он говорил это, самые дорогие ему люди исчезали. Просто растворялись в нем же, становились воспоминаниями. Теряли ощущения, запахи. И ничего почти не оставалось под конец. Лишь сожаления, рваные картинки и горькое «почему» на выдохе. Мингю страшно. Страшно, что это может произойти вновь. Лучше бы он исчез сам.

(Но ведь так и будет.)

– Я… – Он забирает сигарету обратно и легко улыбается, переводя взгляд на пурпурную Сеульскую башню вдали. – Я тоже рад, что я здесь.

Что я с тобой.

Что с тобой именно я.

– Да ладно? – Чонхо приближается к нему с ехидным выражением лица; так и хочется щелкнуть по носу. – А сначала совсем по-другому говорил.

– Кто знал, что так будет. – Мингю все-таки делает это, на что получает обиженный взгляд. – И, к слову… Есть одна вещь, которую я давно хотел у тебя спросить. – Он мнется немного и нервно затягивается. – Когда ты впервые сказал, что… Что не хочешь, чтобы я уходил. Мин тогда… Блядь, в смысле Мингю… Боже. – Он склоняет голову, опираясь локтями о подоконник, и немного истерично смеется. Почему это настолько сложно?

– Ты хочешь знать, что он сказал мне тогда?

Мингю выпрямляется, смотрит на Чонхо пристально и шумно затягивается, роняя очередную порцию пепла на кафель. Ему в ответ тихо улыбаются, даже не думая взгляд отвести, тянут руку к лицу, проводя пальцами по ярким прядям возле уха.

– Он сказал, что хочет остаться.

– Что?

Мингю не понимает. Опять чуть не роняет сигарету с балкона, едва успев схватить ее, и дергано перехватывает чужую руку возле своего лица.

– Он сказал мне, что хочет остаться там, – повторяет Чонхо, сжимая его пальцы в своей ладони.

– Но… Боже. – Мингю затягивается в последний раз и швыряет сигарету в раскрытое окно, наплевав на прохожих, а потом хватается обеими руками за подоконник. Смеется громко и надрывно настолько, что потом заходится кашлем. – И поэтому ты подумал, что неплохо бы…

– Нет.

– Что «нет»?

– Если я чего-то хочу, то я хочу этого сам, понимаешь?

– Понимаю. – Он упирается лбом в свои сложенные руки. – А еще понимаю, что все не так радужно, как я думал. А ведь мне казалось… Мне казалось, что Тэён… Блядь. Черт его знает, что там происходит сейчас. Меня там нет. Меня там нет, – повторяет он два раза и в панике смотрит на Чонхо, который сразу же хватает его за плечи.

– Тебя там нет, – соглашается он, – но ты есть здесь. Ты сейчас здесь. Понимаешь? Ты тут, прямо напротив меня. И я никуда тебя не отпущу.

Мингю хочется спросить, почему. Мингю хочется узнать, зачем. Мингю надо пихнуть человека напротив с возмущенным «Почему ты такой идиот?».

Ему надо, да. Очень. Он понимает, что всего ничего осталось до того момента, как он скажет то, что вслух произнести подобно смертной казни чужой, не своей. Он должен, господи, он должен, но просто не может. Поэтому грубо хватает Чонхо за расстегнутую рубашку, чуть ли не на кулак ее наматывает, и тянет на себя. Бесится так, как еще не бесился, и молчаливо орет «Я никуда не уйду», которое ядовито мешается с «Я уже не в силах», напирает так, словно совсем забыл, что перед ним не маленькая девчонка, как было на втором курсе университета.

– Я был прав, – шепчет Чонхо, когда он отстраняется.

– В чем? – Не вопрос даже, а открытое предложение послать к черту все эти вопросы.

– В том, что надо ждать. – Его обхватывают рукой поперек, вжимаются губами в волосы рядом с виском. – С тобой надо только ждать. До тех пор, пока ты сам не…

– Иди на хуй, – швыряет Мингю с размаху, отпихивает от себя чужие руки, чтобы через секунду обхватить своими Чонхо за шею.

Чонхо выше. Но это не мешает ему приподняться и сделать вид, что они наравне, когда он вдавливает его в дверной косяк. Это не мешает ему чуть не снести пепельницу, которая совсем рядом на подоконнике, в попытке стать еще выше. Чонхо смеется – тихо, но все равно звонко – и держит его одной рукой, второй откидывая в сторону штору на пути обратно в комнату, которой стало слишком много сейчас.

Мингю просто взбешен. От мысли, что он кому-то нужен настолько. От мысли, что ему кто-то нужен настолько. От осознания, что это может стать пеплом от затухшей сигареты в любой миг.

– Нам не стоит… – Сбивчиво пытаются донести до него, но Мингю снова по привычке шлет Чонхо по известному направлению.

Он упирается лбом в сгиб шеи Чонхо и думает, что все. Просто – все. Он столько раз думал, что дальше некуда, но каждая последующая после этого секунда душила его и перекручивала на хер, давая понять, что нет.

Всегда будет, куда. Всегда будет, насколько.

Всегда будет. До тех пор, пока Чонхо.

У Мингю срывает все клапаны. Вырывает всю жизнь с корнем, потому что впервые за много-много лет ему хочется, чтобы жил не он, а тот, кто вдруг решил, что его жизнь не имеет смысла. А она ведь имеет. Она – как нечто волшебное, ниспосланное свыше. Она – дар. Она – чудо, которое не дано познать никому.

Мингю смеется, думая, что пошли к черту все эти чудеса, пошел к черту он сам, потому что ему плевать откровенно, ему три раза и с колокольни, ему бы только обнимать Чонхо до самой долбаной смерти. Ему бы только чувствовать его рядом, ему бы дышать, пока он сам не потеряет свое дыхание.

(Как это называется?)

(Как это называется, Ли Мингю?)

(Ты же понимаешь?)

Чонхо жмется носом куда-то в шею, говорит, что всю жизнь ждал, а Мингю распадается на чертовы молекулы. Хочет кричать, что «я тоже, господи, я тоже», но упрямо молчит, вместо этого царапая чужие предплечья. Он запоздало думает, что как же так. Боже, как же так. Как так получилось, что человек, который был рядом с тобой много лет, сумел вернуть тебе-

желание. Стремления. Жизнь.

Всё.

– Не смей видеть во мне кого-то другого, – яростно шепчут ему на ухо.

И он не видит. Мингю – не видит. Ничего не может разглядеть из того времени, что было до того мгновения, как он оказался под небом, которое такое сиреневое, будто прошло через миллион фильтров. Которое лиловое-лиловое, словно его раздробившееся на составляющие сердце, из которого льется фиолетовая кровь. Мингю пытается удержать ее, прикрывает грудь руками, болезненно морщится, но знает, что оно не нужно.

Ничего не надо. До тех