— Откуда вы появились?　

— Из Свердловска. Я — Виктор Темин, фотокорреспондент газеты «Уральский рабочий». Со мной москвич Тюпик, репортер. Мы озабочены сейчас вопросом о месте, о своей жилой площади. Нам не обязательно отдельное купе.　

— Пройдите в этот вагон, к корреспондентам, в пути посмотрим. Придется пока потесниться.　

Мы поняли, что надежды на спокойное путешествие до Москвы рушатся…　

Специальный поезд отошел, сопровождаемый горячими напутствиями жителей Владивостока, заполнивших перрон, вокзальную площадь и прилегающие улицы. Полярники стояли у окон, прижимая к груди огромные букеты и раскланиваясь, как солисты на концерте. За эти сутки оранжереи и цветники города опустели. Корзины и букеты лежали на диванах, столиках и полках, заполняли проходы и багажные отделения. Кто-то ухитрился подвесить гроздь сирени к люстре под потолком. Отовсюду струился аромат, нежный, приторный и терпкий. Пассажиры пробирались по коридорам на цыпочках, как балерины, боясь повредить цветы.　

Поезд вынырнул из дымного жерла тоннеля и понесся вдоль пригородов Владивостока. По обеим сторонам путей, на склонах насыпей, мостиках, виадуках и крышах домов стояли провожающие. Поезд мчался в живом коридоре. Люди размахивали платками, подкидывали вверх шапки, что-то кричали. Мелькали тысячи и тысячи лиц — восторженных, доброжелательных, любопытствующих.　

Всю ночь, как только поезд замедлял ход у очередной станции, в вагоны врывался гром оркестров, раскаты «ура» и дружные вызовы: «Ка-пи-та-на Воронина-а-а! Молокова! Бабушки- на-а!» На станции Иман к нам в вагон вошли несколько женщин в расшитых украинских платьях — крестьянки ближнего колхоза. Старшая спросила нараспев:　

— А девонька Карина, что на море родилась, не здесь?　

— Она с матерью в другом вагоне, еще спит.　

— Нехай спит на доброе здоровьичко. Мы ей гостинчик принесли, сховайте покамест…　

Женщины ушли, оставив ведерко душистого меда.　

На остановках полярникам подавали пачки телеграмм. Население городов, лежавших на пути поезда, приглашало задержаться хотя бы на сутки или несколько часов; об этом просили и города, расположенные в стороне от транссибирской магистрали: Горький, Саратов, Казань, даже Алма-Ата…　

Телеграф маленькой таежной станции принял депешу от Куйбышева. Ближайший соратник И. В. Сталина называл Воронина доблестным капитаном. Владимиру Ивановичу передали телеграмму. Водитель «Сибирякова» и «Челюскина» покраснел, глаза его увлажнились. Он быстро вышел в коридор и долго, в одиноком раздумье, стоял у окна.　

Пятьдесят тысяч хабаровских горожан и колхозников из окрестных селений ждали на привокзальной площади. Здания пестрели гирляндами цветов. В тамбуры и окна вагонов полетели букеты. Толпа увидела Владимира Ивановича. «Во-ро- нин!» — закричали сотни голосов. Его вынесли на руках. Капитан выступил с речью. Он говорил о русских людях, которым в советское время выпало счастье завоевать и освоить великую водную магистраль Арктики, о строительстве социализма на Севере, о народах Заполярья, которых Сталин привел к возрождению. «А что до нас, полярных моряков, то мы выполнили свой долг, как полагается советским людям, и будем неизменно служить Отечеству всей своей жизнью!»　

К поезду направилась оригинальная процессия: шесть человек торжественно несли деревянный щит, на котором возвышался небывалых размеров торт. Хабаровские кондитеры соорудили «Челюскина», зажатого во льдах Арктики: сливочные льдины надвигались на шоколадный корабль; из трещины, выложенной марципаном, высунулся сахарный медведь, с палубы глядели шоколадные люди; не была забыта даже бабушкинская «шаврушка…»　

— Весит тридцать килограммов, — с гордостью сказал один из авторов этого произведения.　

ТАСС упомянуло о двухпудовом торте в сводке информации для областной печати, и это вызвало неожиданные последствия. В городах на нашем пути, узнав о хабаровском торте, рассудили, по видимому, так: «А разве у нас нет кондитеров! Наши этих хабаровцев за пояс заткнут!..» И началось!.. Чита поднесла полярникам скульптуру из шоколада, крема и теста на тему «В ледовом лагере», шириною в полтора метра, причем сахарные радиомачты возвышались на шестьдесят сантиметров над уровнем океана. Иркутский торт весил сорок килограммов и изображал «Аэродром в Ванкареме». Красноярские кондитеры вылепили рельефную карту побережья и островов Северного Ледовитого океана; чтобы протащить карту-торт в вагон, пришлось с болью в сердце разрезать ее пополам по меридиану мыса Челюскина…　

Население поезда, обладавшее завидным аппетитом, все же не могло справиться с таким изобилием: торты, пироги, изделия из меда, сибирские рыбы особого приготовления и прочая снедь прибывали в угрожающем количестве.　

В Хабаровске к нам присоединились три корреспондента, возле станции Бочкарево подсели еще двое, в Чите — четверо, а дальше мы перестали уже считать. Каждое утро обнаруживались новые журналисты; они появлялись, как грибы после теплого дождя. В четырехместном корреспондентском купе обитали более двух десятков человек. Как только я вставал, на освободившийся диван претендовали пять-шесть товарищей; установилась очередность отдыха, и место никогда не пустовало. У журналистов, которые ехали с Чукотки, напряженная работа была в прошлом, но нашим товарищам, севшим в поезд в Забайкалье или Сибири, приходилось нелегко: им надо было быстро завязать знакомства и связи с полярниками, расспрашивать их и в пути писать корреспонденции. Они спали не более двух-трех часов в сутки, где придется, урывками, и все время бегали по составу, используя каждую возможность побеседовать с летчиками и челюскинцами.　

Далеко за полночь. В коридоре на откидном стуле сидит, сгорбившись, молодой корреспондент ростовской газеты Юра Матвеев. Папка на коленях заменяет ему письменный стол. В левой руке он держит блокнот с записями, в правой — вечное перо. Временами Юра задумывается, но, с испугом взглянув на ручные часы, продолжает писать. Скоро рассвет; надо торопиться, пока не началась утренняя суета. Его клонит ко сну, тело обмякло, и когда вагон на закруглении дергается в сторону, Юре приходится делать усилие, чтобы не свалиться. Он пишет сразу телеграфным языком, чтобы сдать корреспонденцию на первой станции.　

«Ростов на Дону редакция Молот Разманову — Передаю рассказ пекаря Челюскина Агапитова квч В булочной ледового лагеря квч абзац Шестого марта барак разорвало зпт вместе ним погибло мое хлебопекарное заведение зпт запасы сухарей кончаются тчк Копусов приказал изготовить оставшейся муки лапшу тчк Устроили палатке стол зпт приготовили фанерные противни тире макаронная фабрика заработала тчк Вчетвером мы за десять дней превратили лапшу пять кулей белой муки…»　

Завтра представления ростовчан о быте ледового лагеря обогатятся новыми подробностями. Но никто из читателей «Молота» так и не узнает, с какими трудностями далась автору эта маленькая корреспонденция, а быть может, и само имя его останется неизвестным. Что заставляет моего молодого товарища работать, не щадя себя? Все тот же могучий стимул: сознание правдивого и честного советского журналиста, что он служит общественным интересам, что его — известного или безымянного — читают тысячи и тысячи людей. Труд советского корреспондента не всегда виден, но