– Нет, не дочитал.

– Ну, так могу тебе кое-что сообщить. В конце Ундинин возлюбленный рыцарь Ганс (помнишь?) умирает.

– Отлично.

– А Ундина забывает все, что с ней происходило на суше, и возвращается под воду.

– Отлично.

– Навсегда.

– Отлично.

Это слово «отлично» повисло между нами в ночи, словно вторая – горькая – Луна.

– Собственно, зачем ты вообще взял читать «Ундину»? – спросила я.

Он пожал плечами:

– Попалась мне на глаза.

Перри снова улегся, положив скрещенные руки под голову. К этому времени уверенности у меня прибавилось, а чувства неловкости – убавилось, однако он по-прежнему не источал дружелюбия.

– Знаешь, – сообщила я, – я уже вторую ночь на этой неделе провожу за разговором.

– Правда?

– Чистая правда. А тебе смертельно хочется узнать, с кем я беседовала в первый раз, правда?

– Умираю, как хочу.

Я рассказала ему про цереус и описала сцену на заднем дворе у Бетти Лу.

– Между прочим, Бетти Лу – та самая женщина, у которой ты тогда свистнул пончики. И за тобой погналась Эльвина.

– Кто?

– Эльвина Клеко. Девочка, которая вылила на тебя ведро воды у бассейна.

– А, та, с ногтем.

– Точно. Она говорит, ты заходишь к Марджи.

– Случается.

– Пончики тибрить? – Я удивилась своей дерзости.

– Эльвина сама мне их дает.

– По-моему, она в тебя втюрилась.

– А то.

– Вот именно.

– Но она еще кроха.

– Эта кроха подрастает.

– Она пацанка. Парень в юбке.

– Пацанка, которая превращается в девушку. Вот смотри, – я принялась загибать пальцы, – она задаром дает тебе пончики. Она вылила на тебя полное ведро воды. Преследовала тебя через полгорода. Это, дорогой Перри, – я разогнула одну ногу и легонько ткнула его носком в колено, – не что иное, как любовь.

И я быстро убрала ногу, ощутив радость и облегчение от того, что он ее не оттолкнул.

– Эльвина рассказывала мне про исправительный лагерь, – продолжила я и подняла на парня глаза. – Ничего, что я теперь об этом знаю?

Он пожал плечами:

– Все об этом знают.

Глаза его сверкали в лунном свете. Я придвинулась еще ближе и взглянула в звездное небо:

– Не знаю, что еще спросить.

– Ну, например: «За что тебя туда упекли?»

– За что тебя туда упекли?

– За воровство.

Я не могла не рассмеяться.

– И как видно, навсегда отбили у тебя охоту к кражам, да?

– Пытались.

– Тяжко было?

– Что именно?

– В лагере. Тяжко тебе там пришлось?

– Ну да. В четыре утра подъем. Кросс на восемь километров… «Так точно»… «Никак нет»… Стирка и сушка носков. Уроки. Маршировка. Строй по стойке смирно…

– И сколько это продолжалось? Год?

– Ага.

– И все равно ты воруешь.

Он плюнул через край крыши.

– Ага.

Не следовало, наверное, его провоцировать, но я не могла сдержаться.

– Это как с той книгой в библиотеке, да? Если что-то оказывается у тебя перед глазами, надо хватать? Книгу. Пончик. Яблоко в карамели. Лимон. Да что угодно.

Перри засопел:

– Добровольно никто не отдаст.

– А ты не боишься, что тебя снова поймают? И отправят обратно в лагерь?

– Не-а.

– Может, тебе стоит подыскать работу? Заработаешь денег. И тогда сможешь – страшно подумать – платить за то, что берешь.

– Денег у меня полно. Предпочитаю красть.

Надо бы сменить тему.

– На Каплеваль пойдешь?

– Ты уже спрашивала.

– Забыла, что ты ответил.

– Подумаю.

– А вот мне думать не приходится. Пуся, если придется, меня силой потащит. А в конкурсе на самый страшный костюм будешь участвовать?

– Вряд ли.

– Пуся нарядится в Каплю.

– Наверняка выиграет.

– А мне кем одеться, как ты думаешь?

– Самой собой.

– Я же не страшная.

– Не скажи.

У него на лице не появилось и тени улыбки, зато я отсмеялась за двоих.

– Еще я медитирую, – сообщила я.

– А я нет, – сказал он.

– Разумеется, нет. Ты, вообще, к самокопанию не склонен, верно?

– Не-а.

– Боишься оставаться наедине с собой?

– Аж дрожу.

– Ты такой уверенный в себе. Все уже постиг, познал, да?

– Угу.

– Устал от моих вопросов?

– Не особо.

– Я слишком много болтаю?

– По мне, так не слишком.

– Правда?

– Мне нравится, когда люди много болтают. Я-то так не умею.

– Ну, раз так, – я всплеснула руками, – я девчонка как раз для тебя.

И зачем я это сказала?

Перри вытаращил глаза и уставился на меня так, словно (или мне показалось?) увидел в первый раз. А я ощутила какое-то парение, будто улетевший в небо воздушный шарик. Надо бы вернуться на землю.

– Теперь ты меня о чем-нибудь спроси, – предложила я.

– А?

– А то я спрашиваю да спрашиваю. Теперь ты задай мне вопрос.

Он снова закрыл глаза.

– Кто там тебя бросил?

Ого-го.

– Бросил?

– Да. Кто это был?

– Кто тебе это сказал?

– Твоя подруга Пуцца.

– Пуся.

– Ну, Пуся. Тогда, в тот день.

– Я думала, вы о лимонаде говорили, а не обо мне сплетничали.

– Ну, она мне только это и сказала. Что тебя бросил твой парень.

В его устах «твой парень» прозвучало так, что мне почему-то стало и грустно, и приятно одновременно.

– Ну, это не совсем верно, – поправила я.

– А как верно?

Этого вопроса я и боялась. Черт меня дернул предложить ему «спрашивать». Проклятый длинный язык.