— Вот так? — спросила, выдав свою нервозность только сглотнув. — Вот так это и будет?

— Это будет у нас по-разному, — пообещал я, — но много. Потом. А сейчас сначала все будет для тебя. — Я повернул вентиль, пуская воду, и прилип глазами к ее стремительно съеживающимся и твердеющим соскам, по которым ударили тонкие струйки. — Потом настанет мое время. Ну а после я стану долго-долго заглаживать свою вину, заставляя тебя забыть обо всем неприятном, что между нами уже не повторится.

— План четкий и подробный. Чувствуется опыт, который сходу не получишь, — криво усмехнулась она, прячась за этой саркастичностью, пытаясь ускользнуть от меня в нее.

— Не нужно этого, ладно? — попросил я, легко, не ломая себя, не притворяясь, не ища удачных формулировок. Я это выдыхаю, а не просто говорю, сотрясая воздух. — Для меня сейчас все не так, как было. Слова, но тебе придется в них поверить и не позволять им все для нас испортить.

Страха не было. Его я уже успела пережить в момент пробуждения, когда причудилось спросонья, что я опять в каком-то из бесконечных подвалов или чердаков, где случалось бомжевать, и ко мне решил сунуться в трусы один из таких же бродяг, какой сама была. Я в те времена крепко спать совсем отвыкла и всегда держала под рукой что-нибудь колюще-режущее или хотя бы увесистое, чем обычно с первого раза отваживала желающих от меня любви и ласки.

Сомнений тоже не появилось, когда совсем голый мажор шагнул под душ ко мне. Я решила все еще там, в подвале, где могла остаться навсегда. Решила, и ничего не поменялось. Не знаю, ради правды, хочу ли я секса. У меня тут нет опыта. Но хочу, чтобы между нами произошло нечто, что не имеет обратного хода, что ли. После всего мне это почему-то необходимо. И да, я отдаю себе отчет, что все исключительно на здесь и сейчас. Нет никакого будущего для нас. Его не было до похищения, но это никак не помешало мне кайфануть как никогда прежде в той кладовке, даже при наличии понимания, со сколькими Каверин наверняка проворачивал такие фокусы. Не было будущего, даже, возможно, следующего утра для меня в вонючем подвале. Не появилось его для нас и после побега.

Он сказал: “Для меня сейчас все не так, как было”. И я в это верю и принимаю. СЕЙЧАС. И от этого внезапно чувствую свободу больше, чем когда-либо в моей жизни. Сродни той, что ощутила, убегая в никуда по ночной дороге от матери с ее подельником и тех мерзостей, что нам случилось сотворить вместе. И сама уже тянусь к нему, обхватывая шею и требуя поцелуя. У Антона уже стоит, и его член, напряженный и жесткий, оказывается в ловушке между нами, дергаясь и пульсируя, и это содрогание странным образом будто просачивается сквозь мою кожу, уходит в глубь живота, где все начинает тянуть и сокращаться, отзываясь. Эти жаркие желанные потягивания захватывают все больше места во мне, расходясь во все стороны, как если бы были кругами от брошенного в воду камня. Антон целует меня сразу глубоко, не жалея треснутых пересохших губ обоих. Загребает спутанные мокрые волосы полной пригоршней, вынуждая запрокинуть до предела голову так, чтобы чуть ли не вжираться в мой рот, требовательно вторгаясь внутрь языком. Этот поцелуй — безумная непристойность, он порочен до невозможности, даже порочнее того, что мы творили в клубе, и то, что Каверин меня при этом буквально втирает в стену за спиной, ритмично толкаясь бедрами и вдавливая в живот член, только усиливает остроту греховности происходящего. Эта пронзительная острота оборачивает мой разум сплошным пологом сладкой обреченности и какой-то неутоляемой жадности, что, встретившись-схлестнувшись с волнами жара из моего живота, окончательно срывают мне крышу. И я цепляюсь за плечи Антона сама, рвусь в новые и новые поцелуи, кратко лишь хватая между ними воздух, издаю черт знает какие молящие звуки и трусь об него, изо всех сил стремясь усилить все, довести до уже познанного мною взрыва. И совсем не сразу понимаю, что Каверин отстранил меня и что-то бормочет сквозь рваное дыхание.

— Что? — я пялюсь на него ошалевше, не понимая, как то, что происходило, можно было остановить. Зачем?

— Тихо-тихо, Лись, — хрипло ворчит он, разворачивая меня, бессильную сопротивляться, к себе спиной. — Я таким темпом приплыву в три секунды.

— Что? — все еще не выходит начать у меня соображать нормально.

— Башню рвет по-жесткому, мелкая. Дурею от тебя, не соображаю уже, что творю, — отвечает Антон, и на мои плечи ложатся его ладони в пушистых хлопьях мыльной пены.

— Ну и не соображай, — отвечаю и неосознанно гнусь, льну к его ладоням, что, кажется, плавят мое тело своими неспешными скольжениями.

— Нельзя. Не в этот раз. — Его губы теперь на моей шее, и я откидываю голову, позволяя-выпрашивая всего. Всего, о чем не знаю, но хочу уже до смерти.

Ладони Антона скользят на мою грудь, пальцы дразнят соски, и минутка моего просветления заканчивается, как ее и не было. Опять я стремительно и безвозвратно дурею. Рука моего мажора уверенно ныряет между моих ног, и он гортанно стонет, бормоча что-то неразборчиво страдальческое мне на ухо. Бум! В этот раз жаркая волна, что едва ли отступила, бьет в мою голову прицельно точно и навылет, а потом потоком хлещет вниз и бушует ниже моего пупка, заставляя внутри все заходиться в судорогах интенсивного, такого близкого к краю наслаждения, подчиняясь движениям пальцев Антона. Меня трясет и гнет, он стонет, как будто с ним творится то же самое.

— Не могу… бля… не могу больше… — слышу я перед тем, как его ослепляющие меня прикосновения исчезают, а потом я теряю опору под ногами, чтобы через секунду обрести ту под своей спиной.

Успеваю пару раз моргнуть осоловело и осознать, что уже лежу на спине поперек здешней лежанки, найти расфокусированным взглядом Антона. Его лицо пылает, с волос течет. Он поднимает мои ноги и раздвигает их, подныривая широкими плечами под колени, и я вскрикиваю, понимая, в каком дико развратном виде предстаю перед ним. Он коротко зыркнул мне в глаза, его лицо искажено, даже пугает, потому что такой лютой жажды я никогда в жизни не видала. Антон опускает голову, и через мгновение я уже не могу смотреть, говорить, думать, помнить. Только чувствовать, цепляться в жалкой попытке удержаться, удержать всего лишь скрюченными до онемения пальцами ту бурю, что в меня вливают его бесстыдные ласки. Я кричу, кричу, силясь пропустить через себя хоть малую ее часть, сохраняя от себя хоть что-то, но бесполезно. Меня отрывает от опоры и швыряет-швыряет. И даже когда я ощущаю тяжесть тела Антона на себе и вслед за этим пронзительную боль, это дикое кружение не прекращается насовсем. Оно преображается просто в ритмичные жесткие волны, что врезаются и пронзают изнутри распирающими, болезненным волнами. Волна-вторжение, мука никогда прежде не изведанная, стон Антона, в котором такой же муки через край, но и наслаждения той же мерой, и вдруг оно становится и моим. Другим, не таким, как только что, но оно есть. Оно в том, что ему хорошо, я это всем, чем сама являюсь, чую, и вот уже каждое его отступление опустошает, и я цепляюсь за него снова. Нет, боль не исчезла, но я ни за что ее не хочу остановить сейчас, остановить моего первого мужчину, пока и он не получит то, чем так щедро одарил меня.