у Бланшара. — Кто-нибудь из наших? — Ну, конечно, из наших. Это Видаль… — Ах, Видаль? Мне отсюда не видно… А испанец-то! Вот старается, — у меня вчуже спину ломит. Нет, ты только погляди, копает, копает, как заведенный!.. Да еще поет при этом…

…Los cuatro generales,

Los cuatro generales…[353]

— Погоди, не мешай, — сказал Бланшар, прислушиваясь к пению. Он слушал, согнувшись, и все не выпрямлялся, — так охотник подстерегает пробегающую по земле птицу… Испанец все пел. Пел он простую песню, с которой спорится всякое дело — копать ли землю, переносить ли терпеливо холод и ночной мрак, поджидать ли врага в засаде, чтобы встретить его штыком, бутылкой с горючей жидкостью или просто ударом ножа… О чем же думает сейчас товарищ, когда копает землю около Мюльсьена, и неизвестно зачем копает? О чем он думает? О Франко, о тех, кого оставил на родине? Как живут они, и живы ли еще его дети, что станется с его детьми? А может, думает о земле Испании, о необозримых ее просторах, об иссохшей земле, которую так трудно пахать или мотыжить; о том, как полдничал в поле луковицей с хлебом или рыбой, испеченной в золе костра, на ветру; о деревенских площадях, где мужчины пляшут одни свою мужскую пляску, а девушки стоят вокруг, подзадоривают, хлопают в ладоши и смеются.

— Все-таки… — говорит Декер. — Раз это несправедливая война, так зачем же лейтенант заставляет нас работать для несправедливой войны?..

И, подняв голову, он видит, что Бланшар все еще не сводит глаз с испанца. А тот поет:

El quinto regimiento,

El quinto regimiento…[354]

— Эй, Рауль, смотри, простудишься! Стоишь на таком ветру…

— Не бойся, — отвечает Рауль… — Вот если б меня пот прошиб от работы, тогда, пожалуй…

А в газетах нынче сообщается, что скоро французская армия будет обмундирована лучше всех армий в мире. Устраиваются шествия живых манекенов, и законодатели военной моды будут при этом выбирать образцы нового обмундирования. Вот так новость! В Рабочем полку она вызывает сладкие мечты.

* * *

В тот вечер Декер напился. Рауль его уговаривал: довольно, будет тебе! Но Этьен уже был на взводе и послал товарища к чорту. Они сидели в маленьком кабачке, в котором было гораздо спокойнее, чем в другом питейном заведении, куда ходили все. Тут можно было побеседовать в своей компании. В тот вечер их было только двое, да еще молчаливый старик-рабочий с кирпичного завода и сама хозяйка, совсем незаметная женщина, — не то чтобы старуха, но какая-то замученная, вся выцветшая, даже черное платье ее казалось бесцветным. Все в ее заведении было бедно, убого, починено кое-как, и когда Этьена стал разбирать хмель, это вдруг поразило его, — он сказал: — Разве это бистро? Не бистро, а заплатка какая-то! — Этьена развезло, хотя обычно он редко пьянел, привыкнув у себя на севере к выпивкам в кафе. Но в этот день он был сам не свой. Разумеется, газетам верить нельзя, но известия о финской войне просто непонятные какие-то: русские отступают, русские отступают… Если и дальше так будет, они скоро до Одессы дойдут… Постой, они же только что взяли Выборг! А вот, видите ли, уверяют, что это ловушка, что падение Выборга нисколько не ослабит волю Финляндии к сопротивлению… Подите вы куда подальше с вашей Финляндией и ее сопротивлением! Декер разозлился. А тут еще на какие-то дурацкие работы ходи!.. Ну, скажи пожалуйста, что творится… Эх, завьем веревочкой… Выпью еще… Рауль, не лезь, оставь меня в покое!

Хорошо, что они были одни (старика можно не опасаться). Этьен разошелся и принялся отводить душу. Правда, половину из того, что он говорил, понять было трудно: под пьяную лавочку он всегда говорил на своем северном наречии. Все ему вдруг вспомнилось, вся жизнь, дни молодости. Его родина — Курьер[355]. Отца он не знал. — Так вот и не встретились мы с отцом, дружище, — разминулись… я — на этот свет, а он — на тот… Погиб отец вместе с дедом; обоих сразу убило в шахте… Ты слышал, поди, какая катастрофа была… А мать как раз в то время была на сносях, ребенка ждала, меня, значит. Понимаешь, как ей было весело? — Вот как? Оказывается, Этьен старше, чем я думал. Ему, значит, больше тридцати пяти… Без отца туго было, пришлось с четырнадцати лет пойти на шахту. Все перепуталось в рассказах Этьена: даты, годы, события шахтерской жизни. А первый-то ребенок у нас с Элизой помер во время стачки… Какой стачки, — не понять было, но выяснилось, что Этьен был тогда профсоюзным делегатом шахтеров… В партии он только десять лет, потому что сначала в семье шли из-за этого ссоры: дядя был социалистом, а теща все бегала по церквам, с попами якшалась. Но когда умер маленький… — Знаешь что, — сказал Рауль, — пойдем-ка домой, спать пора.

— Не хочу, убирайся ты! — На свежем воздухе Этьена совсем развезло, он останавливался на каждом шагу и все говорил, говорил, размахивая руками. А холод пробирал основательно. Слушай, Этьен, пойдем, а то попадет нам, уже девять часов… Этьен шагал по шоссе, пошатываясь, и вдруг бросался куда-то в сторону, а кругом было черно, хоть глаз выколи. — Ра-у-у-ль! — Если не утихомирить его, он всполошит народ, сбегутся на его крики. Бланшар поймал его в темноте. Будет тебе, будет! Нашел время в прятки играть! Как тебе не совестно? До чего себя довел! До чего я себя довел? Ты что такие слова говоришь, Рауль? Нет, ты скажи, до чего я себя довел? Разве я пьяница какой? И вдруг начались обличения социалистов: — Бонзы поганые! У них только теплые местечки на уме. Добиваются, чтобы их выбрали туда или сюда, а как выберут, так уж они на этом месте хозяевами себя ведут… Вспомни тридцать шестой год, — вот когда они себя показали! Мы им уступки делали — может, и напрасно делали… а они торговались: дайте им еще одного делегата, еще одно место в муниципальном совете… А у нас в Курьере всем заворачивали ловкачи вроде Поля Фора… Самая погань. Ты бы послушал, что они о Советском Союзе говорили!

— Этьен, так нельзя. О социалистах завтра поговоришь, когда светло будет. Хорошо, что