на Олдина, чувствуя сжимающие ее ладонь тонкие пальцы. Теперь вряд ли даже Хесотзан рискнул бы назвать его постельным мальчишкой в глаза — нет, в восходном войске о нем говорили, как о целителе, способном заживить даже самую страшную рану, о маге, сила которого так велика, что ему даже не нужно оружие, чтобы защищать себя в бою.

Но Шербера помнила его плачущим вместе с ней посреди пустыни и смеющимся — с ней же, в постели, которая связала их по воле Инифри. Иногда она почти благоговела перед ним, а иногда, услышав сказанное кем-то из южан нежное «мэрран», обращенное к любимой, она вспоминала о его прошлом, и сердце ее переполняла щемящая тоска.

Прошлой ночью они трудились в палатке бок о бок. То одна, то другая лекарка выбегала из палатки, не в силах выдержать запаха паленой плоти и криков, и сама Шербера тоже несколько раз выходила наружу, подставляла лицо ветру и позволяла ему осушать слезы и унимать подступавшую к горлу желчь.

После сражений с зеленокожими Олдин обычно приказывал вырезать следы зубов, чтобы сделать края ран ровнее. Раны с ровными краями заживали лучше, и их можно было зашить, убедившись, что в них не проникла земляная лихорадка и зараза зеленокожих.

Но укусы Шмису Амаш были глубокими, и вырезать следы ее зубов было нельзя. Из них почти сразу же начал сочиться мутный гной, и Олдин заставлял лекарок снова и снова промывать их, до свежей крови, и только после — прижигать раскаленными афатрами и накладывать повязку.

И он промывал и прижигал наравне со всеми, и лицо его оставалось мягким и спокойным, даже когда взору открывалась страшная рана, из которой на него ярко-красными глазами смотрела сама смерть.

Уже к концу ночи, когда Белая мать стала собирать своих детей с небосклона, Олдин все-таки вышел из палатки и остановился в двух шагах от нее, глядя на розовеющий восход. Шербера как раз собиралась возвращаться обратно, когда увидела его, и в предрассветной тьме он показался ей странным: не человек Побережья, но и не фрейле, не свой, но и не чужой, не принадлежащий ни к миру, который уйдет, ни к тому, что останется.

Она не знала, что заставило ее подойти к нему и остановиться напротив. Молча Шербера протянула ему руки — и она не знала, что заставило ее сделать и это тоже.

Олдин опустил взгляд на ее кисти, на ее прямые пальцы, покрытые шрамами от переломов, на ее грязные, испачканные кровью и усеянные свежими ожогами от камня ладони. Он не двинулся с места, и Шербера вдруг почувствовала, как набухают под тяжестью новых слез ее веки при мысли о том, что и его, Олдина, она тоже уже навсегда потеряла, хоть он жив и стоит сейчас рядом с ней.

Ее руки дрогнули и стали опускаться.

Олдин схватил их. Его ладони были почти одного размера с ее, не такие большие и широкие, как у Фира или Прэйира, не такие длинные, как у Тэррика, не такие... на имени Номариама ее мысли споткнулись.

— Ты устала, Шерб, — сказал Олдин мягко. — Но если я скажу тебе уйти, ты все равно останешься.

— Да, — сказала она.

— И все же я скажу это. Ты потеряла спутника. Тебе нужно отдохнуть.

— Я не могу отдыхать, пока есть те, кому нужна моя помощь, — сказала она, все еще глядя на их сплетенные пальцы.

— Им помогут. Им есть, кому помочь.

— Я не уйду! — повторила она, вздернув голову и глядя в его лицо. — Мы ушли с поля боя, когда могли помочь Номариаму и Тэррику. Ты был неправ, Олдин, это была и наша битва тоже! Номариам знал это!

Его руки крепче сжали ее, когда он заговорил:

— Номариама вела сама Инифри, Шерб. И маги, и воины, бывшие рядом с ним, чувствовали ее присутствие, видели, как на шее змеи, в которую он обратился, расцвел цветок смерти. Мне сказал Велавир. Он тоже был там, он видел...

Она сама удивилась своей злости. Выдернула руки из его рук, отступила, сжимая кулаки, злясь на то, что даже сейчас, в миг горя, который принадлежал только им, кто-то посторонний оказался рядом.

— Я слышала ваш разговор у костра вчера, — в голосе звучала обида, но сейчас Шербера не могла ее скрыть. — Твой Велавир прав: это акрай связана клятвой верности, а мужчина сам может выбирать, с кем ему делить постель. Но это не значит, что ты можешь... что он может... что если ты...

— Я и выбрал, — сказал он, глядя ей в глаза, все так же мягко и спокойно, как и раньше.

— Тогда пусть твой Велавир держится от тебя подальше! — вспыхнула она. — Зачем он тебе?

Олдин хотел ей что-то ответить, но тут из палатки выбежала лекарка, зовя его по имени, и слова замерли у него на губах, не будучи произнесенными вслух.

Сердце Шерберы тянулось к нему... но иногда она его совсем не понимала.

Они не упускали Тэррика из виду, и поэтому ему не пришлось искать их, чтобы позвать с собой. Все так же, в том же порядке: Фир и Прэйир по бокам от Шерберы и Олдин чуть спереди, они двинулись за фрейле в его палатку, и с каждым шагом Шербера чувствовала, как все громче бьется ее сердце.

Она знала, о чем будет разговор.

Они и акрай чужого фрейле оказались рядом, когда Тэррик и его гость вошли в личную половину палатки, где еще суетились близкие, приказав им ждать в общей. Черноволосая девушка с любопытством оглядела сначала Фира, потом Олдина, потом, восхищенно приоткрыв рот, остановила взгляд на Прэйире.

Шербера тоже ответила разглядыванием, когда в палатку вошли четверо спутников чужой акрай. Пожилой изможденный воин с перевязанной головой и рукой, темнокожий молодой с выбритой макушкой и длинной, спускающейся до лопаток, косой, красивый темноволосый целитель в белых одеждах и еще один воин, почти такой же большой, как Прэйир — они, судя по всему, тоже были выбраны не просто так, и теперь каждый олицетворял собой одну из существующих в южном войске сил.

Пожилой воин, казалось, едва стоял на ногах, поддерживаемый другими мужчинами и своей акрай. По знаку близкого Тэррика они один за другим прошли на личную половину палатки, и Шербера, на мгновение оказавшись рядом, услышала, как тяжело этот воин дышит. Ей почудился даже запах лихорадки, идущий от