– Хам, хам паскудный, – забормотал он, –сейчас ты увидишь, сейчас…

Тамарка приблизила к нему свои губы:

– Радик, не связывайся с ним. Он какой-то полковник, мытут все у него на крючке.

– Как его фамилия? – спросил Хвастищев отважно исжал Тамаркино плечо. Сейчас все выяснится. Сейчас все прояснится до конца.

– Шевцов, кажется, – сказала она. – Да,Шевцов.

…Черный мазутный поезд пронес свою дикую тяжесть в пятисантиметрах от моей съежившейся плоти…

– А вы, молодые люди, кажись, и не раздевались? –хихикая, спросил второй гардеробщик. – There are not your coats, господахорошие, – простонародный его голос странно грассировал на трудныхперекатах.

– А этот чуть ли не генерал, – прошепталаТамарка, – но не страшный…

– Мы сюда еще весной пришли, – спокойно пояснилгардеробщику Патрик. – Мы еще весенние птички, папаша.

Хвастищев набрался смелости и посмотрел своему старику прямов глаза. Тот не отводил взгляда: здесь, в валютном притоне, он чувствовал себявполне уверенно.

В ухо ему надо плюнуть сейчас, подумал Хвастищев. Оттянутьдвумя пальцами его жесткое ухо, этот настоящий мини-унитаз, и плюнуть прямо вкустик седых волос, в глубокую шахту, где за скоплениями серы трепещет не погодам чуткая мембрана.

– А вы, я вижу, здесь по совместительству? – началХвастищев.

– Нет, я там по совместительству, – любезнопояснил гардеробщик.

– Что ж, одной зарплаты вам не хватает?

– Нет, не хватает.

– Пенсия, значит, плюс две зарплаты? – глуповатоухмыльнулся Хвастищев.

Гардеробщик нахмурился.

– Вы бы лучше свои деньги считали, РадийАполлинариевич.

– Можно мне посмотреть на ваш затылок? – спросилХвастищев.

Тамарка испуганно вцепилась ему в рукав.

– Пойдем, пойдем, не заводись!

– Отчего же нельзя? – Гардеробщик четко повернулсячерез левое плечо. – Пожалуйста, затылок перед вами.

Хвастищев вынул блокнот и фломастер и сделал зарисовкуненавистного затылка.

– Великолепный затылок, – подумал он вслух.

– Как хер с ушами, – сказал Патрик по-английски.

– Повторите, пожалуйста, не совсем понял, –напружился второй гардеробщик.

– Я хотел бы вас вылепить, – сказалХвастищев. – Вы мой современник, и почему бы мне не создать ваш образ,возвышенный и прекрасный? Хотите позировать мне в моей мастерской?

– С орденами или с планками? – хмуро осведомилсяон, Шевцов.

– Непременно со всеми орденами! – воскликнулХвастищев. – Вы на каких фронтах сражались?

– Я был бойцом невидимого фронта, Радий Аполлинариевич.

Второй гардеробщик деликатно покашлял:

– Кхе, кхе, а приглашение и на меня распространяется,милок?

Три иноземных переката на «р» и гнусный фальшивый «милок».

Ишь, маскируется как, собака-генералишко.

– Конечно-конечно, – кивнул Хвастищев, –милости просим, создадим и ваш, возвышенный и прекрасный.

Первый гардеробщик все еще стоял к скульптору затылком, ипри этих словах две поперечные складки кожи сошлись, образовав лежащий на бокуикс.

– Итак, до встречи! – сказал Хвастищев, ужепредвкушая встречу и вечер милых воспоминаний. – А теперь разрешитеотблагодарить вас за подачу пальто этой милой даме.

Ха-ха, хвастищевская десятка, встреченная двумя недоуменнымивзглядами, затрепетала беспомощно в воздухе.

– У нас тут не шашлычная, Радий Аполлинариевич, –строго сказал первый гардеробщик. – Енти деньги тут не ходють,милок, – любезно, но со стальным блеском в глазах пояснил второй. –Only free convertible currency, голуба.

– Пат, пошарь в своих шкерах, – сказал Хвастищевдругу, – может, найдется какая-нибудь валюта для этих чудовищ.

– Я не могу пошарить, у меня ребенок на руках, –сказал Патрик. – Я даже высморкаться из-за этого не могу. Шарьте сами.

Оба гардеробщика напружинились, как молодые, сделали стойку,глядя на Хвастищева.

– Шарьте! – махнул тот рукой, и они мгновенноринулись к Патрику, один к левому карману его штанов, другой к правому.

– Рупия! – бормотал один. – Годится! Тугрикмонгольский! Про запас! Сертификат бесполосный! Дело! Тревеллерс чек! Разменяем!

– Песо испанский! – шептал другой. – Потянет!Дол-ларчик зелененький миленький голубчик! Марка, франк, франка, марк!

– Зачем вам валюта, полковник? – спросилХвастищев.

– Дочке… – хрипел он, – дочке на фломастеры… она уменя… талант…

– Врет! Все врет! – завизжал напарник. – Усебрешет про дочку! Что ему дочка! На «Жигули» копит!

– Ну-ка! – рявкнул тут Шевцов далеким знакомыммолодым рыком, прилетевшим из той холодной страны, где не только свободноконвертируемая валюта, но и обыкновенные денежные знаки не имелихождения. – Ну-ка, сучка! – Он умело закрутил напарнику руку заспину, загнал его в угол и взялся там над ним мудрить. – А ты на чтокопишь? Ты на что копишь?

Хвастищев и Тандерджет некоторое время наблюдали за этойсценой. Шевцов мощно покряхтывал, а напарник его визжал непрерывным поросячьимвизгом, но, как показалось пьяным гостям, не без некоторого удовольствия.

– Ничего, умеет, – одобрительно хмыкнулПатрик, – где-то я уже видел такую работу, вот такого орангутанга, нотолько не помню где.

– Я тоже не помню, – пробормотал Хвастищев. –Я знаю его отлично и видел где-то близко-близко… Может быть, в какой-нибудьдругой жизни? Ты думаешь, я хитрю, Пат? Ты думаешь, я трушу? Смотри, я назовуего первым попавшимся именем, ведь я не помню, как его зовут… Пока, ОлегВладленович!

– Пока! – буркнул Шевцов, не прекращая своейсокровенной работы.

– Гуд лак! – на вершине болевого порогавосторженно воскликнул его напарник.