Хвастищев и Тандерджет вышли из гостиницы и увидели скрыльца, как широким фронтом ползет поземка по ночной Манежной площади,услышали, как она свистит, как гудят троллейбусные провода. Еще они увидели надхолодным и темным и сонным городом, над мрачными башнями Исторического музея,над всей этой неудавшейся Византией расплывшееся в морозных кольцах желтоепятно – наше последнее, последнее, ну конечно последнее, о Господи, нашепоследнее прибежище.

Положив Хвастищеву голову на плечо, горько плакала в ухо емулейтенант его милый, Тамарка:

– Ах, Радичек-голубчик, и вы, товарищ Патрик, ах-ах, какстыдно…

– Да что ты плачешь, Тамарка?

– Ах, как стыдно мне за этих стариков! Всю нашуорганизацию позорят, сталинские выродки! Вы не думайте, товарищи, у нас далеконе все такие, и много даже есть прогрессивной молодежи. Непременно, непременнопоставлю вопрос, вопрос на бюро, бюро…

– Не плачь ты, Тамарка! Хочешь на ручки, как Клара?

– Бю-бю-бю-ро-ро-ро, – бормотала она, засыпая наего плече, и веки ее, утомленные секретной службой, смыкались, и малороссийскиеочи погружались в гоголевскую ночь.

Он взял ее на руки, она была легка.

Хвастищев и Тандерджет медленно шли по пустынной Москве сдевушками на руках. Поземка хлестала их по ногам, головы припорашивал снег,носы щипал мороз, но животам было тепло от женских тел и потому хорошо.

– Ах, чтоб мне провалиться на этом месте!

– Ну, что ты там кряхтишь?

– Да ведь я же назвал его по имени-отчеству, и онотозвался! Как я назвал его, не помнишь?

– Не притворяйся, старик!

– Клянусь, я забыл, все вылетело из головы. Клянусьпамятью Тольки фон Штейнбока – ты помнишь, я тебе о нем говорил? Клянусьпамятью золотоволосой Алисы – я тебе о ней рассказывал или нет?

– У тебя сейчас другая баба на руках.

– Ах да, прости. Слушай, я не могу успокоиться – где явидел этого старпера?

– Ты мне надоел! И этот мороз мне надоел, вечныйсоюзник трудового народа. У вас надо пить в три раза больше. Я дико трезвею! Втвоей лавке есть выпивка?

– Может, и есть полбутылки… не уверен…

– Не знаю ни одного русского, у которого был бы в домезапас алкоголя. Все выпиваете сразу, сволочи!

– Нет, так Ивана пошлем. Да вон он едет! Ваня! Ваня!Желтая патрульная машина с фиолетовой мигалкой на

крыше вынырнула из снежной мглы, и в окне ее появилосьжизнерадостное бандитское лицо старшины милиции Ивана Мигаева.

– А, скульптор! Чувих несете? – спросил он.

– Ваня, будь другом, возьми у меня из кармана деньги исъезди за водкой!

Дважды просить себя старшина Ваня не заставил, помчался подсветофорами сквозь снежные вихри к Казанскому вокзалу.

В ту ночь я прибыл по распределенью в районный центр.

Как будто Сыромяги селенье звалось.

Райсовет пылал десятком окон, тополиным пухом коза питалась,газик буксовал…

Больница размещалась на пригорке, и листья пальм подокеанским ветром дрожали, трепетали, то топорщась, то улетая, словно кудридевы.

«В эфире молодость», вечерняя программа, там профиль девыкаждому знаком.

Внизу атолл причудливо змеился, под солнцем узкое колечкосуши, как будто нежилось, и в полосе прибоя под пенным гребнем проносились тени– то серферы скользили по волне. Я дверь толкнул и оказался в блоке, где кто-тодвигался, смеясь и объясняя, весельем неестественным играя и кашель заглушаярукавом.

– Прошу покорно, убеждайтесь сами, все приготовлено,разложено по полкам, стерильные комплекты… вот ножи для ампутации, длялапаротомии, кюретки для скоблежек криминальных, пинцеты, ножницы, рубанки,топоры, набор таблеток на четыре года, спиртяшки выдано вперед –за-лейся! – а что касается сестры-хозяйки, ее вам хватит лет на пятьдесят.

Я посмотрел – огромное отродье стояло в тазике, смиренноулыбаясь и подтверждая: «Не волнуйтесь, доктор, всего здесь хватит вам и вашимвнукам на пару исторических эпох».

If you like I can see take in my car…

Таким макаром подготовив бегство и наградив себя сло-вечком«хитрый», хихикая, подкручивая усик, он вышел в коридор в очках и шляпе, вгалошах, с зонтиком, в крылатке и шарфе.

К нему рванулся, не сдвигаясь с места, десяток глаз,бесшумно умолявших избавить их хозяев от страданий, от боли и стыда, отугрызений, что свойственны болезням безобразным в начальной стадии.

– Ну что же, ну те-с да.

Ну что же, поднимите вашу блузку, чулок спустите, обнажитеногу, ну что же, так-с, незаурядный случай… Здесь больно? Нет? Но здесь хотя бы– да?

Помочь немедленно по правилам науки, но прежде прогулятьсянепременно по острову, в сельпо заехать, в офис, как губернатор славный СанчоПанса…

Скорей! Скорее в юркий «Запорожец»! Ухабами и слякотью кВоровской! Зайти в буфет, потом протелефонить, поклянчить денег, Сретенкойпромчаться, туманным днем злословить в Гнездниковском, по Герцена, по Герцена кСадовой, мурлыкнуть на Арбате, выпить пива, войти в делишки кооператива, кто скем, почем, на ком и почему…

Он вышел и увидел синагогу иль что-то вроде… выйдя изкино,попав в жару в нещадный трепет солнца, в край лопухов и в джунгли бузины,увидел он древнейшее строенье с орнаментом унылым, безысходным, твореньемнеизвестного раба, чья жизнь была, должно быть, не похожа на жизнь яхтсменаФранка Джошуа…

В мечеть свою вносили ассирийцы, вавилоняне, жители Урарту,вносили в синагогу или в кирху, короче… в плотный сумрак заносили предметтяжелый.

Вроде не меня, подумал он, стараясь ловко смыться, пройтисквозь бердыши, задком вихляя, вихляньем этим вроде отвлекая угрюмых стражей.Мимо бердышей лояльный гражданинчик, семенящий, как будто между прочим, поделам. С докладом в папке, с докладной запиской, с пластмассовой сосиской, сбадминтоном, сквозь бесконечный строй – скорей-скорей-скорее – с улыбкой,понимающе кивая усам и бердышам и животам…

…и с криком ужаса он бросился к забору, к сырой норе, гдесветлячок метался, зубами разрывая конский щавель, ища спасения в куринойслепоте, покуда папоротники детства не сомкнули над ним свой кров и он незахрапел.

Пауза. Аспирин.