Чертовски вкусный аромат сигары, чертовское поскрипываньекожи, сапог добротных, кресел и поддужья, чертовски вкусный сандвичпо-техасски, чертовский кофе, коньяки и виски, чертовский блеск в уютномполумраке, чертовские возможности для роста, чертовский риск, чертовские мечты…

– Хе-хо-ху-ха, семейство человечье, по сути, лишьмицелий грибовидный, слой тонкой плесени, откуда на поверхность являютсяперсоны-однодневки, и если в суп они не попадутся, то отмирают сами по себе.

– Позвольте, среди нас есть великаны! Толстой и Гете,мудрецы, поэты, ученые, что в космос запускают ревущие громады кораблей!

– Хе-хо-ху-ха, ученые, поэты? Всего лишь сорт другой,из несъедобных, росточком выше, да побольше вони… Мицелий ваш, братишка,ненадежен, надежны лишь гниение и тлен!

– Возможно ль жить с подобным убежденьем?

– Нет, невозможно! – он провозгласил.

– Но что есть суп? Как вы сейчас сказали, лишьнекоторые, так сказать, персоны имеют шанс в какой-то странный супчик в отличиеот братьев угодить…

Он задрожал, глазищами играя, конечности с перстнямивоздевая.

– Об этом деле можно, если хочешь, особым образом

сейчас поговорить.

Улыбки и кивки и экивоки, подмигиванья, посвященья в тайну,три поворота с посвистом, прихлопы, присядка и коленца…

– Ха-ха-ха! Как это мило! Право, очень славно! Еще, ещепоследнее коленце! Тот пируэт!

Я вышел осторожно, зажав ладонью рот, и побежал.

Ко мне рванулись, не сдвигаясь с места, десяток глаз,безмолвно умолявших избавить их хозяев от страданий, от боли и стыда, отунижений, что свойственны болезням безобразным в начальной стадии.

– А нуте-ка, старушка, с горбом ужасным, обнажитеспину! Не бойтесь, мамочка, не плачьте, не страдайте, ведь перед вами врач иклиницист!

Нарыв огромный клиницист увидел, он вздулся, как прозрачнаяпланета, артерии, ветвясь, как амазонки, дрожали напряженно, на пределе, влимфоузлах, разбухших, как сосиски, накапливался взрыв, а крик старушкинакапливался в горле маломощном…

Что делать мне?

Может быть час, может быть минуту, а может быть, и сутки ужеРадий Хвастищев сидел на хвосте своего динозавра «Смирение» и смотрел на егоуродливый затылок. Хвост, если только можно назвать хвостом данное образование,имел округлую впадину весьма удобную для сидения или даже популежания.Хвастищев не раз благодарил Небеса за то, что они повернули его резец куданадо, за этот неожиданный подарок судьбы, за округлую и обширную впадину вмраморе, где так мило было сидеть или возлежать и даже, вообразите, иногдабаловаться вдвоем.

«Смирение», сожравшее уже автомашину Хвастищева, пайвжилищно-строительном кооперативе, фонотеку и драгоценности его бывшей жены,было огромным чудовищем, и ради его удобств задвинулись в углы, рассевались почуланам ранние и горячо любимые работы некогда знаменитого скульптора.

Удобная, милейшая, хорошая ямка, думал сейчас Хвастищев,вернувшийся из путешествия в мир сновидений.

Хоть какой-то прок от этой гадины, подумал он дальше и сненавистью посмотрел на мерзкую ноздрю незаконченного произведения, из которойторчала идеально отшлифованная человеческая нога.

Блядь мраморная, по миру меня пустил… сука… хер меня пустяттеперь в Югославию… все уже знают о тебе в МОСХе и кое-где еще, кое-где еще.

Сиренево-зеленоватый сумрак летней ночи сквозил черезсимволические дыры «Смирения», через непонятную самому автору и неизвестно чтосимволизирующую «сквозную духовную артерию» на пузе.

Да почему же подлая блудливая жадная мразь называется«Смирение»? В этой мраморной глыбе ты саморазоблачился, Радий Аполлинариевич.Ты все еще обманываешь сам себя, все еще убеждаешь себя в любви, навязываешьсебе жалость, рисуешь в воображении смиренного, туповатого, но чистого – ах,чистого душой! – телка динозавра. Однако вот он перед тобой какимвырастает – резец не дает тебе соврать!

Но как бы вообще избавиться от склонности ко лжи, от всегоэтого еврейско-славянского ангажемента? Какая молитва привела Генри Мура к егопростым и чистым формам? Зачем называть мраморную форму «Смирением»? Почему непометить ее номером? Ты все думаешь воздействовать на умы, на эмоции своихсограждан, содействовать их духовной эволюции, революции, поллюции, чему-то тамеще… Кладут они с прибором на твои призывы.

Единственное, что их может поразить, – размеры! Вотесли тебе удалось бы воздвигнуть над городом «Смирение» выше высотного домаили, наоборот, выпилить его из рисового зерна и вытатуировать на нем первыедесять страниц философского труда «Материализм и эмпириокритицизм», вот тогда…

Нужно немедленно спилить, сгладить все эти политические,религиозные, сексуальные символы, замазать гипсом проклятую «сквозную духовнуюартерию»… а лучше всего толкнуть всю глыбу фирме Вучетича или Томскому, ужэти-то найдут ей применение. Хотя бы путевки можно будет купить в домтворчества, а значит, месяц не думать о жратве.

Медленно и тяжело заскрипела за спиной Хвастищева лестница.Наверное, спускается из верхней каморки бездарный и никому не нужный Царь Ирод,которому он много лет назад оплел чресла гирляндой фаллосов. Тоже мне, символ!Выпендривался тогда перед одной дохлятиной-смогисткой, а она так и не дала,«накрутила динаму»… Ирод так Ирод, хоть бы за пивом сходил.

Оказалось, не Ирод. Патрик, гаденыш, Тандерджет!

– О бастарды, бастарды, – заныл с лестницыПатрик. – Русские бастарды… Неужели у тебя нет холодильника с пивом«Левинбрау»?

– В углу обычно стоит горшок с рассолом, –предположил Хвастищев.

– Который час?

– Понятия не имею.

– А девки где?

– Спроси о чем-нибудь полегче.

Патрик со стоном побрел вдоль правого бока «Смирения».Временами он хватался руками за мрамор и опускал голову. Хвастищев боялсявылезти из своей ямки, зная, что его начнет качать еще похлеще. Девки?Американец сказал «девки»? Честно говоря, Хвастищева слегка удивило появление вмастерской самого долговязого Патрика Тандерджета, а уж о девках-то он совсемне помнил. Он напрягся… кое-что выплыло: «Импала»… Машка… какие-то сценки ввалютном баре… но что за девки? Вот ведь незадача, какие были девки?

Патрик скрылся за изгибом «Смирения», потом появился уже надругой стороне, сел на стол, свалив какую-то посуду, пошарил и вдруг радостнозавизжал:

– Вухи! Иэхи! Эй, Радик, тут бычков навалом! Эй, да гуткакой-то жижи полный стакан! Надеюсь, не блевали в него. Тебе оставить?

– Ровно половину.